эту совершенно невозможную, невероятную вещь.

Картина была гениальной, и Рем, при всем возмущении, это понимал.

Гениальной - и пустой, как все, что выходило из-под кисти этого красивого, сильного, богатого человека, который прожил свою жизнь, беззаботно красуясь перед всем миром, и кончал теперь дни, окруженный роскошью своего имения, раболепством слуг, безусловным подчинением учеников, обожавших его...

Так Рему казалось, во всяком случае.

-Чему я могу научиться у него? - он спросил у Зиттова, это было давно.

- Он - это живопись. Только живопись. Глаз и рука. Зато какой глаз, и какая рука! А в остальном... сам разберешься, парень.

Но вернемся к картине.

* * *

Ничего чудесней на свете Рем не видел, чем это расположение на весьма ограниченном пространстве холста множества человеческих фигур, вздыбленных коней, собак, диких зверей... Все было продумано, тщательнейшим образом сочинено - и песок, якобы алжирский, и пальмочки в отдалении, и берег моря, и, наконец, вся сцена, чудовищным и гениальным образом закрученная и туго вколоченная в квадрат холста. Как сумел Паоло эту буйную и разномастную компанию втиснуть сюда, упорядочить, удержать железной рукой так, что она стала единым целым?..

Рем думал об этом всю зиму, ветер свистел над крышей, огонь в камине и печи гудел, охватывая корявые ветки и тяжелые поленья, пожирая кору, треща и посвистывая... Со временем Рем стал видеть всю эту картину, или сцену, в целом, охватил ее взглядом художника, привыкшего выделять главное, а главным было расположение светлых и темных пятен.

И, наконец, понял, хотя его объяснение выглядело неуклюже и тяжело, как все, что исходило из его головы. К счастью, он забывал о своих выдумках, когда приступал к холсту.

* * *

Винт с пятью лопастями - винт тьмы, а вокруг него пространство света, и свет проникал свободно между лопастями темноты, и крутил этот винт, - вот что он придумал, так представил себе картину Паоло, лучше которой тот, кажется, ничего не написал, - со временем в его работах было все больше чужих рук. Теперь он давал ученикам эскиз, они при помощи квадратов переносили его на большой холст, терпеливо заполняли пространство красками, следуя письменным указаниям учителя - рядом с фигурами, мелко и аккуратно, карандашом.... Потом к холсту приступал самый его талантливый и любимый ученик, он связывал, объединял, наводил лоск... и только тогда приходил Учитель, смотрел, молчал, брал большую щетинистую кисть, почти не глядя возил ею по палитре, и вытянув руку, делал несколько легких движений здесь, здесь... и здесь... 'Пожалуй, хватит...'

Но на этом полотне совсем, совсем не так!.. Сделано в едином порыве одной рукой.

* * *

На ней фигуры застыли в ожидании решительных действий, еще не случилось ничего, но вот прозвучит сигнал, рожок... или они почувствуют взгляд? - и все тут же оживет. Ругань, хрип, рычанье... В центре темная туша бегемота, он шел на зрителя, разинув во всю ширину зубастую пасть, попирая крокодила, тот ничтожной ящерицей извивался под ногой гиганта, и в то же время огромен и страшен по сравнению со светлыми двумя человеческими фигурами, охотниками, которые валялись на земле: один из них, картинно раскинув руки, красавец в белой рубашке, притворялся спящим, и если б не обильная кровь на шее, мертвым бы не мог считаться. Второй, полулежа на спине, с ножом в мускулистой ручище, такой тонкой и жалкой - бессильной по сравнению с мощью этих чудовищ... Он, выпучив глаза, сопротивлялся, ноги придавлены крокодильей тушей, на крокодила вот-вот наступит гигант бегемот... Парень обречен.

Теперь с высоты птичьего полета, общего взгляда, так сказать... В центре темного винта, который Рем разглядел, - бегемот, тяжелое пятно, от него пятью лепестками отходят темные пространства, они заполнены собаками, частями тел людей, землей меж крокодильими лапами... а сверху...

А сверху вздыблены - над бегемотом, крокодилом, фигурами обреченных охотников, над всем пространством - три бешеных жеребца, трое всадников с копьями и мечами... Чуть ниже две собаки, вцепившиеся в несокрушимый бок бегемота, достраивали гигантские лепестки, растущие из центра тьмы, из необъятного брюха... Темные лопасти замерли, но только на момент!.. вот-вот начнут свое кружение, сначала медленное, потом с бешеной силой - и тут же появится звук - лай, вой, стоны... все придет в движение, апофеоз бессмысленной жестокости... И в то же время - застыло на века. Картина на века, на вечность!..

И лежащие на земле умирающие люди, и гигантские туши обреченных зверей, еще полных яростной силы, и три собаки, две с одной стороны, терзающие бок бегемота, гигант не замечал такую малость... и третья, с другой стороны, ей достался шипастый крокодилий хвост, она вцепилась в него с яростью обреченной на смерть твари... и эти всадники, троица - все это было так закручено, уложено, и вбито в ровный плоский квадрат холста, что дух захватывало. Казалось, не может смертный человек все так придумать, учесть, уложить - и вздыбить... довести напряжение момента почти до срыва - и остановиться на краю, до предела сжав пружину времени... И ничего не забыть, и сделать все так легко и весело, без затей, и главное - без раздумий о боли, крови, смерти, о неисчерпаемой глупости всего события, жестокой прихоти нескольких богачей...

Вся эта сцена на краю моря, на пустынном берегу - постыдная декорация, выдумка на потребу, на потеху, без раздумий, без сожаления... лучшее отброшено, высокое и глубокое забыто, только коли, бей, руби... И обреченные эти, но могучие еще звери, единственные в этой толпе вызывающие сочувствие и жалость... зачем они здесь, откуда появились, почему участвуют?...

Рем возмущался - он не понимал...

* * *

И в то же время видел совершенство, явление, великую композицию, торжество глаза и того поверхностного зрения, которое при всей своей пошлости и убогости, сохраняло свежесть и жуткую, неодолимую радость жизни.

Вот! Откуда в нем столько жизни, преодолевающей даже сердцевину пошлости, лжи, бесцельной жестокости и убийства ради убийства, ради озорства и хамского раболепия, ради торжества чванства и напыщенности?..

И все эти его слова обрушивались на картину, которая, может, и не заслуживала такого шквала чувств, но он протестовал не только против нее, а против всего, что она собой выражала, а заодно - против жизни и великого мастерства человека с ясным и пустым смеющимся лицом, пустым и ясным, жизнерадостным и глупым, поверхностным и шаблонным... Это он, Паоло, умел все, мог все, и так безрассудно и подло поступал со своим талантом! Он словно не видел - жизнь темна, страшна, а люди жалки, нелепы, смешны и ничтожны... и слабы, слабы...

Это пустое торжество силы и богатства подавляло Рема, унижало, и удивляло - как можно так скользить по поверхности событий, угождая сильным, выдумывая потеху за потехой, не замечая страданий, темноты и страха. Особенно страха, который царит над жизнью и не дает поднять головы.

* * *

Поглощенный мыслями о картине, Рем миновал мертвые места и вошел в небольшую рощицу. Здесь в глубине, в тени протекал ручей, в нем плескались крохотные рыбки с прозрачным тельцем и мохнатыми черными глазами. В детстве у него были такие рыбки, он помнил, а потом дом накрыло волной, стеклянное убежище разбилось, и рыбок унесло в море. Конечно, они погибли в холодной соленой воде. Он не любил об этом вспоминать, но иногда снилась та волна, и он старался, проснувшись, продолжить сон так, чтобы в живых остались мать и отец, а рыбки уплыли, да, но тоже выжили... А потом он уже не знал, где правда.

Сила его воображения была такова, что он иногда не понимал, куда идет, где находится... ему казалось, что все, промелькнувшее перед ним, случилось на самом деле - он не мог отличить то, что было, от вымысла. Перебирая события своей жизни он вдруг наталкивался на какой-то разговор, кусок дня или ночи, рассвет, фигуру в тумане, растущий на подоконнике цветок... а потом мучительно вспоминал, когда же это и где он видел...

И не мог вспомнить.