Наступило молчание. Салли быстро успокоилась, но, хотя в глазах её потух огонь, она оставалась необычайно серьёзной. Она рассеянно играла ложкой, рисуя рукояткой узоры на скатерти. Лицо её омрачилось, как будто она что-то вспомнила и это лежало у неё на душе. Вдруг, как бы решившись, она посмотрела на Альфа, который развалился в кресле, надвинув на глаза котелок и орудуя зубочисткой, только что сделанной из спички.

— Альф, — сказала она, что-то обдумывая, — мне надо поговорить с Дэвидом. Погуляй несколько минут в сквере.

— Что?! — Альф выпрямился в кресле, охваченный изумлением. Он смотрел на неё во все глаза.

— Мы с Дэвидом будем ждать тебя здесь, — настаивала Салли.

Альф кивнул головой. Слово Салли было для него законом. Он встал и поправил на голове шляпу. Глядя ему вслед, Салли размышляла вслух:

— Хороший он у нас. Не человек, а золото. Слава богу, теперь я могу избавить его от свинцовых белил. Я покупаю ему бунгало в Госфорте. Дик сказал, чтобы я не жалела денег. Я поселю там Альфа, и пускай себе разводит голубей, сколько ему угодно.

У Дэвида от её слов потеплело на душе. Его всегда трогали проявления щедрости и великодушия в других людях. И он видел то и другое в нежности Салли к отцу, этому старому человеку в чёрном, плохо сидевшем костюме, скрипучих ботинках и новом галстуке.

— Вы молодчина, Салли, — сказал он. — Вы, вероятно, за всю свою жизнь никогда никого не обидели, никому не сделали больно.

— Не знаю, — Салли по-прежнему не улыбалась. — Боюсь, что, может быть, сейчас я вам сделаю больно.

— Каким же это образом? — спросил с удивлением Дэвид.

— Вот видите ли… — она остановилась, открыла сумочку и медленно вынула из неё какое-то письмо. — Мне надо кое-что вам показать. Мне ужасно не хочется. Но я должна, вы бы меня возненавидели, если бы я этого не сделала…

Снова пауза.

— Я имею вести о Дженни.

— Дженни? — ахнул Дэвид.

— Да, — подтвердила Салли тихо. — Она прислала мне вот это письмо.

И, ничего больше не говоря, она протянула ему письмо. Дэвид машинально взял его. Плотная сиреневая бумага с зубчатыми краями, сильно надушённая, была исписана круглым детским почерком Дженни. На конверте с тёмно-лиловой подкладкой указан адрес отправителя: «Отель „Эксцельсиор“ в Челтенхеме» и дата. Письмо было послано несколько недель тому назад.

«Дорогая моя Салли, — стояло в письме. — Чувствую, что мне следует взяться за перо и прервать долгое молчание, которое объясняется больше всего тем, что я была за границей. Уж не знаю, что ты обо мне подумала. Но подожди, пока я все тебе не расскажу. Когда я была в Барнхэме, я прочла в газете объявление, что пожилой даме требуется компаньонка. Ну, я просто для забавы написала и к своему удивлению получила очень любезный ответ и деньги на проезд до Лондона. Я поехала к этой даме, и, понимаешь, дорогая, она и слышать не хотела о том, чтобы я отказалась. Она уезжала за границу, в Испанию, Италию и в Венецию, и в Париж. У неё белоснежные волосы и чудные кружева и такие красивые добрые глаза, а платье на ней было цвета мов![27] Ты не можешь себе представить, как я ей понравилась. Она все твердила: „Вы такая милочка, я вас не отпущу“. Одним словом, пришлось мне остаться. О, я знаю, что поступила дурно, но я не могла, устоять против поездки за границу. Милочка, мы побывали везде — и в Испании, и в Италии, и в Венеции, и в Париже — и даже в Египте. И какой шик! Повсюду — наилучшие отели, слуги кланяются и ногами шаркают, во всех чужих городах ездили в оперу — и, представь себе: ложа и графы в мундирах! О, миссис Венситгер ни на шаг меня от себя не отпускает, она меня обожает. Она говорит, что я ей — как родная дочь. И в завещании меня упомянула. Я только читаю ей вслух, и езжу с ней на прогулки и в гости и всё такое. Ну, и цветы расставляю в вазах. Везёт мне, — не правда ли, Салли? О, я ни за что на свете не хочу вызывать в тебе зависти, Салли, но если бы ты только могла видеть, как мы шикарно живём, у тебя бы глаза на лоб полезли! Я рассчитывала устроить так, чтобы с тобой увидеться, но мы пробудем здесь, на водах, всего несколько дней, потом опять уедем. Милая, милая Салли, мне живётся очень весело, я бы хотела, чтобы тебе так повезло, как мне. Целую ма, и Филлис, и Клэрис, и па, и, конечно, тебя. Если увидишь Дэвида, скажи ему, что я иногда о нём думаю. У меня теперь никого нет, Салли, это ты тоже ему скажи. Я нахожу, что мужчины — скоты. Впрочем, он был добр ко мне. Надо кончать письмо, так как пора одеваться к обеду, у меня новое чёрное платье с блёстками, представь себе, какова я в нём, Салли! Ну, просто мечта! Прощай и будь здорова. Твоя вечно Дженни».

Молчание. Потом долгий вздох Дэвида. Он читал, читал эти нелепые излияния, каждая строчка которых нашёптывала воспоминания о Дженни, мучительные и постыдные и всё же согретые какой-то нежностью.

— Отчего вы мне не сообщили раньше? — с трудом спросил он наконец.

— А к чему? — возразила спокойно Салли. Она нерешительно помедлила. — Видите ли, Дэвид, я ездила в Челтенхем, в отель «Эксцельсиор»… Дженни действительно жила там несколько, дней во время скачек. Но не с миссис… как её там?

— Я так и думал, — сказал Дэвид угрюмо.

— Не принимайте этого близко к сердцу, Дэвид. — Салли перегнулась через стол и дотронулась до его руки. — Ну, будьте же паинькой, развеселитесь! Вы знаете теперь, что она жива и здорова — и то хорошо.

— Да, разумеется, и то хорошо.

— Правильно я поступила, показав вам письмо? — спрашивала с беспокойством Салли.

Дэвид сложил письмо, вложил его в конверт и сунул к себе в карман.

— Очень хорошо, Салли, — сказал он. — Уж мне во всяком случае следовало это знать.

— Да, я тоже так подумала.

Оба молчали, пока не пришёл Альф. Он бросил быстрый взгляд на дочь, потом на Дэвида, но не спросил ничего. Молчаливость Альфа порой оказывалась даром более ценным, чем несколько языков. Спустя полчаса они вышли из гостиницы, и Дэвид проводил Альфа и Салли до автобуса. Он притворялся спокойным, даже смеялся. Салли была счастлива, и он не хотел омрачать её счастья своим личным горем, и не хотел дать ей почувствовать, что, показав ему письмо (разумеется, она была обязана это сделать), она разбередила глубокую и болезненную рану. Он сознавал, что письмо — вульгарное, дрянное, лживое. Безошибочным чутьём он угадывал, как это было, представлял себе всю картину. Дженни остаётся на часок одна в этой сомнительной гостинице, пока её сожитель проводит время на скачках или в ближайшем трактире; у неё является минутное желание от скуки воспользоваться пребыванием в Челтенхеме (ведь это такое аристократическое место!), чтобы похвастать перед роднёй, утолить ненасытное честолюбие своей романтической души.

Дэвид вздохнул. Его до тошноты раздражал запах духов, исходивший от дешёвой бумаги. «Скажи Дэвиду, что я о нём иногда думаю!» Почему это его трогает! Но неужели Дженни и вправду думает о нём? — спрашивал он себя с грустью. Что же, может быть, и думает, точно так же, как он думает о ней. Несмотря на всё, что было, он не может её забыть. Он всё ещё чувствовал к ней какую-то нежность. Воспоминание о ней не покидало его, лёгкой тенью лежало на душе. Он знал, что ему следовало бы презирать, даже ненавидеть её, но никак не мог отогнать эту тень, уничтожить в себе тайную нежность к Дженни.

Эту ночь Дэвид просидел в задумчивости у огня. Доклад лежал на столе нетронутый: он не в состоянии был приняться за работу. Непонятное беспокойство овладело им. Поздно ночью он вышел из дому и долго бродил по опустевшим улицам. Это беспокойство томило его день за днём. Он бродил по городу. Побывал снова в картинной галерее Тэта и стоял безмолвно перед небольшим полотном Дега «Lecture de la lettre», которое ему всегда нравилось. Он искал успокоения и просветления у Толстого, нервный импрессионизм которого соответствовал его нынешнему настроению. Он спешил перечесть «Анну Каренину», «Три смерти», «Воскресенье» и «Власть тьмы». Ему, как и Толстому, человеческое общество представлялось жертвой роковых и противоречивых стремлений. Низменное себялюбие тянуло людей к земле, но иногда благородный, самоотверженный порыв поднимал их ввысь.