всюду — и станции за Полярным кругом, и на площадях, и даже на обёрточной бумаге для продуктов! А это типично ваше, советское, в Латинской Америке такого нет.
— Сомневаюсь, чтобы в портрет Сталина селёдку заворачивали.
— Маркес не мог этого придумать. Ещё он пишет в очерке, что, с одной стороны, Сталин был вездесущ и чуть ли не присутствовал в супружеских постелях, а с другой — его мало кто видел при жизни. Герой в «Осени Патриарха» тоже повторяет фразу, что никто из нас Его не видел. И так же, как в очерке, в романе высказывается сомнение в том, реален ли, существует ли на самом деле диктатор. А ещё вот что важно. В том давнем очерке Маркес уже применяет метод, который впоследствии будет доводить до совершенства. Он написал, что не нашёл в Советском Союзе ничего, что не было бы предсказано Францем Кафкой. То есть сопрягает жизнь и литературу, причём жизнь у него порой следует за литературой, имитирует её, а не наоборот. Помнишь, в романе «Сто лет одиночества» род Буэндиа живёт с тем, чтобы в канун гибели Макондо узнать, что вся жизнь рода была предсказана в пергаментах Мелькиадиса, притом включая даже сам процесс чтения и расшифровки пергаментов. Фантасмагория Маркеса зиждется не на гротеске, как у Рабле, а на смещении и разрушении границ между знаками действительности и самой действительностью. И ты мне в Гаване рассказывал, что последнее время Сталин провёл в полном одиночестве на даче. И когда умер, долго лежал, пока охрана не подняла тревогу. Точно так же и у Маркеса — абсолютное одиночество диктатора. Одиночество — вообще его главная и пока не до конца понятая, как мне кажется, тема.
Показав Мину Мирабаль не только ВДНХ, но и Кремль, и Красную площадь, с посещением, естественно, Мавзолея В. И. Ленина («очень даже симпатичный нестарый мужчина»), Арбат, всю Москву с площадки обозрения перед МГУ на Ленинских горах, Новодевичий монастырь, я привёл её «для интереса» в магазин «Берёзка» напротив входа на Новодевичье кладбище.
— А почему напротив кладбища? — удивилась она.
Отметив, что ассортимент приличный, почти как в магазине на Западе, она стала расспрашивать о системе оплаты товаров в «Берёзках». Я пытался ей объяснить, но, думаю, она не сумела вникнуть в тонкости различий между чеками Внешпосылторга, которые прежде назывались сертификатами и различались по цвету полосок на купюрах, то есть по достоинству в зависимости от того, заработаны ли «советскими специалистами» (в эту категорию входили все, от преподавателей, инженеров и спортсменов до воинов-интернационалистов) в капстране или соц соответственно, и купить можно было более или менее качественный, «фирменный» товар.
— А в 1957 году эти магазины уже были? — уточнила исследовательница-коммунистка.
— Они всегда у нас были, с двадцатых годов XX столетия — одно время «Торгсинами» назывались, то есть — «Торговля с иностранцами», потом вот «Берёзки».
— А-а! — чему-то обрадовалась Мину и даже хлопнула в ладоши. — В романе «Сто лет одиночества» помнишь? Пароходы банановой компании приходили в Санта-Марту, нагружались бананами и везли их в Новый Орлеан, а на обратном пути шли порожняком. Решили возить товары для магазинов, принадлежавших компании, а рабочим платить не деньгами, а чеками, бонами, за которые они бы покупали в этих магазинах товары, ввозившиеся компанией, на её же судах. И, кстати, дедушка Габо, полковник, получал эти чеки, у них на столе дома всегда были дефицитные продукты…
— Действительно, настоящий СССР!
— Рабочие же потребовали, чтобы платили деньгами. Началась забастовка, правительство прислало войска. Рабочие собрались на станции — солдаты окружили их, началась бойня.
— У нас, думаю, бойни по поводу «Берёзок» не начнётся.
— Напрасно! Мне Маргарет, предсказательница Фиделя, предрекшая ему ещё четверть века правления Кубой, сказала, что через несколько месяцев к власти у вас придёт меченый, человек с родимым пятном на лбу, и всё будет иначе!
— Как — иначе? Как твой любимый Троцкий хотел?
— Не знаю, Серхио! Но возьми, перечитай очерк, да и роман, сам всё поймёшь!
— Легко сказать — возьми, — сказал я тогда, летом 1984-го, когда очерк Маркеса об СССР был запрещён, как настоящая диссидентская литература. — Большое видится на расстоянии, писал наш поэт. Вот ты, Минерва, приехала, огляделась и заметила то, к чему мы привыкли с рождения и на что не обращали внимания.
— Да я-то что особенного заметила? Это он, Гарсия Маркес.
Из очерка «СССР: 22 400 ООО квадратных километров без единой рекламы кока-колы»:
«Когда он умер, ему было больше семидесяти, он был совершенно седой, появились признаки физической изнурённости. Но в воображении народа Сталин имеет возраст своих портретов. Они донесли его вневременное существование даже в самые отдаленные уголки тундры. <…>
„Должно пройти много времени, прежде чем мы поймём, кем же в действительности был Сталин“, — сказал мне молодой советский писатель». Имени этого писателя Маркес не назвал, сказал лишь, что тот был его ровесником и родом из Средней Азии.
В мае 2007 года в самолёте «Аэрофлота», следовавшем по маршруту Брюссель — Москва, автору этих строк довелось беседовать с Чингизом Айтматовым, замечательным писателем, долгое время работавшим послом СССР, а затем Киргизии в странах Бенилюкса. И Айтматов, в частности, вспоминал, что ровно полвека назад, в 1957 году, учился в Москве на Высших литературных курсах и во время молодёжного фестиваля в Москве встречался с молодым колумбийским журналистом и начинающим писателем Габриелем Гарсия Маркесом, никому тогда ещё не известным. Они долго проговорили — о Фолкнере, Ремарке, Хемингуэе, о русской, советской литературе, о сталинизме, о XX съезде Компартии, об отношениях художника с властью… Естественно, откровений особых быть не могло. Но Айтматов запомнил встречу на всю жизнь (не исключено, конечно, что память «подогревала» и последовавшая всемирная популярность Маркеса, его Нобелевская премия).
— Это удивительно, — глядя через иллюминатор на терракотовые перед восходом солнца облака, степенно, философски отвечал на вопрос об общности литератур Чингиз Торекулович. — Родились мы в один год на противоположных концах земного шара. Но много общего. Может быть, век объединил? Да и в корнях, в истоках общее… Вот живу, работаю, езжу по миру и всё больше прихожу к выводу, что именно и только слово — это суть человеческого бытия. То есть в человеческой сущности, в человеческом бытии нет ничего, что могло бы быть помимо слова: любое действие, любое открытие, любое движение, любой поступок для человека идет через слово. И только так продолжается осмысление сути жизни и освоение всей Вселенной. Я много думал об этом. Размышлял о древнейших акынах наших краёв. А акыны — это поэты-импровизаторы. В детстве часто приходилось слышать великих акынов. И еще личный момент: мне Бог послал замечательную бабушку, сказки могла рассказывать с утра до вечера…
— И у Маркеса была замечательная бабушка!
— И лёд, с которого у него «Сто лет одиночества» начинается, помните, дед взял внука посмотреть на лёд. Я был корреспондентом «Правды» по Киргизии. И ко мне в гости приехал индийский журналист. Я повёз его показывать деревню, где когда-то жил с бабушкой. Мы вышли из поезда на станции, индус вдруг говорит: «Чингиз, я хочу туда». — «Куда?» — «Вон туда, где снег. Хочу его потрогать…» Он никогда не видел вблизи и не трогал снега! А в горах снег — это жизнь, это реки, это вода для пастбищ, это дороже золота… И столько мальчишеского восторга было в огромных чёрных индусских глазах!.. И ещё, помню, Маркес всё о Сталине расспрашивал, что, как да почему, сравнивал с их латиноамериканскими диктаторами, и уверял, что Сталин более масштабен и ярок, и нигде народ так не любил и не любит своих диктаторов, как у нас, в СССР. Мы, молодые советские писатели, журналисты, художники, жившие и буквально дышавшие ещё историческим докладом Хрущёва о культе личности, с этим не могли согласиться…
44
«…Сталин никогда не выезжал за пределы Советского Союза, — утверждает (ошибочно, конечно. —
