одно условие: Эвридика вернется в мир живых, следуя за Орфеем, на шаг позади, но он, великий поэт, не должен оборачиваться до тех пор, пока они не окажутся на поверхности земли, пока не увидят свет солнца. Если он это сделает — она исчезнет навсегда.

Орфей стал подниматься наверх, прислушиваясь к легчайшим шагам возлюбленной, пытаясь ощутить ее холодное дыхание за спиной, и думал о том времени, когда солнце согреет его и эти бескровные губы опять станут гранатовыми, мечтал о влажной красоте ее губ, которые раскроются, словно цветок, под его поцелуями. Но ему никак не верилось, что любимая следует за ним, в нем росло подозрение в том, что его обманули, и наконец, когда перед ним уже забрезжили солнечные лучи, он оглянулся.

Он увидел ее — восхитительную, печальную — на одно лишь мгновение, а потом услышал лишь ее крик ужаса, и Эреб вновь призвал ее к себе.

Дионисию захотелось добраться до этого легендарного места, несмотря на то что все старались его обойти, — чтобы приобщиться к тайнам, испить алой жидкости, происхождение коей знали лишь жрецы. Лептин отправился вместе с ним, как некогда Тесей с Пирифоем, но в нескольких шагах от пещеры он, ничего не боявшийся, со спокойным сердцем шедший на битву и на смерть, побледнел и весь покрылся ледяным потом.

— Остановись, — только и смог он выдавить из себя. — Не ходи. Там ничего нет, не на что смотреть.

Однако Дионисий не послушался его и один отправился дальше, до самого входа в грот. Садилось солнце, и тени вокруг начинали вытягиваться. Тонкие языки тумана выползали из лесов, подобные тонким пальцам, постепенно заволакивая зелень лугов.

Он стал спускаться туда, где, по преданию, один раз в году, в ночь весеннего равноденствия, возникает восковое лицо Персефоны. Она приходит навестить мать.

Дионисий, ни во что не веривший, надеялся на то, что Арета, быть может, увидит его из своей печальной обители. Он подумал, а вдруг она услышит, как он выкрикивает ее имя — все громче и громче, столь отчаянно, что вся пещера вскоре наполнилась эхом этих звуков.

Наконец, устав, почти полностью обессилев, он умолк и в то же мгновение испытал легкое томление, неясное ощущение холода, медленно растекавшееся по всему его телу начиная от рук и ног. Может, это поцелуй Ареты? Так она пытается приблизиться к нему, дать ему почувствовать себя? Он не обладал даром Орфея, ему никогда бы не удалось смягчить сердца Персефоны и Аида в его черном одеянии, однако он все же вспомнил одну песню — тот мелодичный старый напев, гимн певца из Акраганта, так нравившийся ей, наполнивший нежностью его душу в их брачную ночь. О, как же он не подумал об этом раньше? Почему он не привел с собой того чудесного певца, искусного в игре на лире, чтобы его музыка достигла ее слуха, пройдя через узкое ущелье?

Он чувствовал, как его сковывает ледяной сон, он забывал дышать — словно это больше не имело значения, и сознание его постепенно предалось сну. Арета приняла обличье девушки-дикарки, любившей его в истоках Анапа, она обретала ее глаза и ее кожу, тот же вкус губ.

Потом сердце его подпрыгнуло в груди, и он увидел ее!

Дикарка стояла прямо перед ним, в прекрасном одеянии — удивительно тонком, прозрачном пеплосе, вроде тех, что девушки из Ортигии каждый год преподносят в дар богине в ее храме на акрополе. Волосы ее были собраны на затылке и повязаны кроваво-красной лентой. Красные, влажные губы, глубокие, как ночь, глаза. Какая чудесная перемена! Разве это могло бы случиться, не будь она существом из другого мира? И он забылся в ее объятиях, холодный, как никогда прежде, и одновременно горячий, словно пламя. Он услышал ее голос — впервые за столь долгое время, — и она наконец назвала его по имени.

— Возьми меня с собой, если не можешь вернуться, — попросил он ее, и слова эти раздались внутри его, словно он произнес их не вслух, а лишь мысленно, словно их сказал человек, каким он хотел бы быть и каким больше не был. Ее пеплос колыхался, словно туман в вечернем воздухе.

Он проснулся среди ночи в каком-то тихом месте, возле потрескивавшего костра. Открыл глаза и различил черты Лептина.

— Я видел ее. Уверен, это она. Я всегда это знал. На сей раз она хотела вселить в меня уверенность.

Лептин не ответил. Он помог брату сесть и долго разминал ему плечи, шею и руки — пока они снова не порозовели и не потеплели. Потом он промолвил:

— Пойдем. Звезды, покровительствующие тебе, вот-вот начнут клониться к упадку.

Подчинив сикулов, как много лет назад это сделал Гелон, разбивший карфагенян в Гимере, Дионисий обратил свой взор на катанские колонии Наксос, Катанию и Леонтины. Он пребывал в твердом убеждении, что сицилийские греки должны объединиться в единую коалицию против своего естественного врага, забыв о внутренних распрях. Однако, зная, что это невозможно, он решил добиться желаемого результата силой, подобно тому как уже поступил в своем собственном городе. Он позвал Филиста и сказал ему:

— Я не хочу кровопролития — в час, когда мы стоим на пороге великого для всех эллинов события. Эти города должны пасть вследствие предательства.

Филист, уже ко всему привычный, взглянул на него с недоумением:

— Что ты такое говоришь?

— Ты не согласен?

— Предательство отвратительно — и тому, кто совершает его, и тому, кто к нему побуждает.

— Ты не перестаешь меня удивлять, друг мой. Ты продолжаешь взращивать в своей душе бесполезные этические принципы, почерпнутые от этого старого софиста с мясистым носом и свинячьими глазками, вбивающего странные идеи в головы молодых афинян.

— Сократ не софист.

— Нет, софист. Разве не он сказал: «Настоящий мудрец — тот, кто знает, что он ничего не знает»? И разве это не есть самый обманчивый и одновременно самый ловкий из софизмов? Старый пройдоха наверняка уверен не только в том, что он мудрец, но и в том, что он умнее всех.

— Скажи, чего ты хочешь, — прервал его Филист.

— У всех людей есть своя цена. Выясни, кого проще всего купить в Катании и Наксосе, заплати им, сколько они попросят, и пусть они сдадут тебе свой города. Потом они будут нам благодарны. Должен ли я напоминать тебе, что некоторым для предательства нужны оправдания, вследствие которых они выглядят менее мерзкими, чем являются? Ты предоставишь им наиболее подходящие.

Например, дело объединения греков кажется мне отличным оправданием. Что касается денег — представь их как компенсацию убытков, средство умилостивить богов, наследие древнего договора о гостеприимстве, в общем, как сочтешь нужным. В конце скажешь мне, во сколько тебе все это обошлось. Никакой крови, Филист, если можно.

Через месяц Аркесилай сдал без боя Катанию, а Прокл — Наксос, древнейшую колонию греков на Сицилии, столь древнюю, что статуя «основателя» в порту стала едва узнаваемой из-за многовековой разрушительной работы ветра и соли.

Леонтины, оставшись в одиночестве, сдались, не оказав сопротивления, и Дионисий решил переселить всех их жителей в Сиракузы.

Год спустя Регий и Мессина, тоже халкидские колонии, побоявшись, что вскоре настанет и их черед, снарядив флот и армию, отправили их на юг, на битву с войском Дионисия. Лептин предложил встретиться с ними на открытой местности и истребить, чтобы коренным образом решить проблему, но Дионисий вовремя остановил его и снова призвал к себе Филиста:

— Как думаешь, с армией такое тоже сработает?

Филист пожал плечами.

— Не увиливай. Сработает или нет?

— Полагаю, да.

— Тогда действуй. Через год эти воины, возможно, будут в наших рядах сражаться против карфагенских провинций. Я не хочу, чтобы они погибли, и не хочу смерти наших. А теперь скажи мне, если это сработает, то как поступить этичнее — по-моему, основываясь на подкупе, или так, как велит твой философ, следующий строгой морали?

— Я не думаю, что можно рассуждать таким образом, — возразил Филист. — Просто вопрос поставлен некорректно. Исходя из ошибочных предпосылок, несомненно…