ужином. И прежде чем лечь спать, он, словно отец, заботящийся о своих сыновьях, проверял, все ли накормлены, у всех ли есть одеяло, столь необходимое при ночлеге.
На вечер двенадцатого дня они добрались до Селинунта. Воины остановились словно вкопанные, пораженные тем, что открылось их взорам. Казалось невероятным, что некогда цветущий и прекрасный город лежит теперь в руинах, а жители истреблены или рассеяны по свету.
Гермократ позволил пришедшим с отрядом беженцам из Селинунта войти в город. Словно призраки кружили они среди разрушенных стен, бродили по улицам, заваленным обломками и обугленными останками тел. Каждый искал свой отчий дом, весной пахнувший свежей известью, а летом — розмарином и водяной мятой, — дом, где проходило детство, где столько лет подряд семья собиралась вечером на ужин, все смеялись и шутили, рассказывали друг другу о том, что произошло за день. В этих помещениях когда-то раздавались голоса играющих детей, а теперь они стояли без крыш, наполняемые лишь стоном ветра, дувшего с гор.
Находя свое жилище, они начинали бродить около стен, вот-вот готовых обрушиться, трогая, как будто лаская их и дверные косяки. Плача, они подбирали какое-нибудь свидетельство прошлой жизни, чтобы сохранить его как драгоценный талисман: обломок посуды, скромный браслет или гребень, украшавший волосы дорогой им женщины.
Там и сям, где некогда стояли сады и огороды, цвели чудом сохранившиеся гранатовые деревья, но их алые венчики, прежде возвещавшие приход весны, теперь казались лишь пятнами крови на стенах, почерневших от пожаров. Побеги винограда змеились по земле, переплетаясь с кустами ежевики, разросшейся повсюду.
Лишь с наступлением вечера селинунтские воины, привлеченные светом огня, зажженного на агоре, стали появляться в лабиринтах развалин. Там ждал их Гермократ, вместе с беженцами из Гимеры и сиракузцами, последовавшими за ним в Селинунт.
Ужинали почти молча, изредка обмениваясь парой слов, подавленные тяжелыми воспоминаниями, и все же мало-помалу их растопили жар огня, тепло пищи и осознание того, что души их переполняют одни и те же чувства, одна и та же решимость. Им вдруг показалось, что возвращается утраченная в процессе пережитого гордость, возникает ощущение вновь обретенной земли, заново освященной родины.
На следующий день они подобрали останки мертвых и похоронили их в близлежащем некрополе, после чёго разделились в соответствии с возложенными на них задачами. Одни отправились в море, надеясь, несмотря на отсутствие сетей, добыть рыбу при помощи луков и стрел, другие направились в поля в поисках плодородной почвы, способной обеспечить их урожаем. Некоторые воины выискивали наименее пострадавшие дома, очищали их от обломков и приводили в пригодный для обитания вид. А кто-то устремился в леса — рубить деревья, чтобы сделать перекрытия для крыш, доски для дверей и ставни для окон, а также настил для пристаней. Вскоре город, по крайней мере кварталы, находившиеся вблизи агоры, преобразился.
В деревнях, расположенных по склонам холмов, огни, трепетавшие в Селинунте по ночам, и тени, двигавшиеся среди руин, стали предметом всевозможных домыслов. Поговаривали, что это призраки мертвых бродят ночью среди развалин поверженного города, не находя покоя, что эти огни — их духи, пылающие ненавистью к умертвившим их врагам. Теперь даже пастухи не осмеливались подходить близко к стенам, боясь нежелательных встреч. Но прошло еще немного времени, и истинные причины стали очевидны. Так весть о восстанавливаемом городе распространилась по всей Сицилии и за ее пределами.
Призыв Гермократа получил именно тот отклик, на какой он рассчитывал, и со всего острова начали прибывать, в том числе морем, добровольцы, по большей части беженцы из Селинунта и Гимеры. Сначала сотнями, потом тысячами, пешие и конные, они устремились сюда со всех сторон. Явился даже человек, вырвавшийся из рабства и скрывавшийся в Африке, — он приплыл на некоем подобии плота, сооруженного из пальмовых стволов. Его обнаружили однажды утром на берегу, полумертвого; придя в себя и увидев, как на агоре упражняются в боевом искусстве сотни воинов с копьями и мечами, он принялся кричать, что ему тоже требуется оружие и что без промедления надо снаряжать поход на Африку. Его едва утихомирили.
За пару месяцев собралось шесть тысяч воинов, готовых на любые жертвы, отлично натренированных и безоговорочно преданных своему полководцу. Дионисий занял второе место в командной иерархии. Ему было поручено возглавлять вылазки на вражескую территорию — за провиантом и фуражом. Но вскоре боевые действия стали более масштабными и агрессивными. За лето Гермократ провел несколько рейдов, совершил ряд внезапных нападений на Лилибей и Панорм, нанеся отрядам наемников карфагенян, охранявших эти города, очень серьезные потери. Греческая легкая пехота даже высадилась однажды ночью на острове Мотия и подожгла два корабля, стоявших на стапелях. При этом отряды наемников карфагенян, патрулировавшие территорию, были уничтожены. И хотя как Гермократ, так и Дионисий старались сдерживать праведный гнев своих людей, они не могли предотвратить всякого рода эксцессы, чрезмерные проявления ненависти и действия, обусловленные жаждой мести.
Филист через своих товарищей по Братству, таких как Битон, Дориск и Иолай, являвшихся также друзьями детства Дионисия, постоянно снабжал последнего новостями из Сиракуз. Таким образом стало известно о том, что Диокл несказанно обеспокоен этими военными действиями, несомненно, способными повлечь за собой ответ со стороны карфагенян. Не особенно радовал его и рост популярности, прежде всего среди молодежи, Гермократа и Дионисия, возглавивших освободительное движение. Все те же посланцы доставляли Дионисию пылкие любовные письма Ареты, неизменно оканчивавшиеся мольбой как можно скорее взять ее к себе.
Дионисий не один раз тайком виделся с нею в зимний период, воспользовавшись затишьем в военных действиях, но он не мог позволить себе задержаться у нее более чем на несколько дней, иначе отсутствие его в лагере ополченцев было бы замечено. Все это время он проводил дома, и это доставляло Арете огромную радость: ведь так он принадлежал лишь ей одной.
В начале весны Гермократ решил предпринять рискованный, но весьма многообещающий маневр. Во главе своей армии он пересек западную Сицилию и дошел до Гимеры, желая, чтобы все признали храбрость его людей. Предполагалось также объединить сицилийских греков в единый союз, собрать мощную армию и изгнать карфагенян с острова. И так как именно при Гимере семьдесят лет назад эллины под предводительством Сиракуз одержали победу над Карфагеном, то и было решено отсюда начинать отвоевание острова.
Однако как раз по этой причине враг обошелся со злополучным городом с небывалой жестокостью. Зрелище того, что осталось от Гимеры, для выживших оказалось еще более душераздирающим, чем для беженцев из Селинунта. Здесь ярость варваров воистину не знала предела: они разрушили буквально каждый дом, уничтожили стены, сожгли храмы, сбросили с постаментов и изуродовали статуи, до смерти замучили тех, кто оказал им сопротивление с оружием в руках. Искалеченные тела несчастных — с отрубленными руками и ногами — все еще лежали среди руин и там, где враги учинили расправу над оставшимися в живых, — у большого камня, служившего жертвенным алтарем. Вид этого всего был столь ужасен, что один из молодых воинов потерял сознание. Кругом были тысячи трупов, и земля под ними была черна от крови.
На Гермократа это зрелище также произвело гнетущее впечатление. Бледный от гнева и негодования, он бродил вокруг этого скорбного места, цедя сквозь зубы никому не понятные слова.
Он приказал справить тризну и похоронить погибших, после чего отправил небольшой отряд в долину — туда, где произошла последняя смертельная схватка, — чтобы собрать останки сиракузских воинов, покинутых Диоклом на поле боя и павших во время тщетной попытки оказать помощь Гимере. С них были сняты доспехи и все, что имело хоть какую-нибудь ценность, но их легко было узнать по браслетам из ивовой лозы, с вырезанными на внутренней стороне именами воинов, носивших эти украшения на запястьях, как то делали спартанцы.
Гермократ велел соорудить специальные носилки для переноса тел с указанием на каждых имени павшего, с тем чтобы перенести их на родину и там захоронить. Этот поступок имел очень большое значение, и не только с этической точки зрения. Конечно же, Гермократ сознавал, как это будет воспринято народом: ведь он еще надеялся, что власти призовут его на родину. Эта акция еще более усилила контраст между ним и главой демократического правительства, его соперником Диоклом, моральный авторитет которого был и без того довольно низок. С одной стороны, полководец в изгнании, ни разу не терпевший
