холмах, на переднем плане — храмы, рощи, поваленные колонны и жаркая синева, заключенные, как в раму, в орнаментальную кайму витрувианских цветов: ртуть и киноварь, жженая охра, малахит, индиго и пурпур.
Он разворачивает эскизы. Сова Минервы простерла крыла. Диана натягивает лук. Белая голубка выглядывает из веток. Он оставляет указания мастеру: «Лук позолотить. Глаза у всех богинь должны быть черными».
Словно прикосновение крыла во тьме, его захлестывает ужас: что если Анна умрет? Генриху потребуется новая женщина. Он приведет ее в эти покои. А если она окажется голубоглазой? Придется стереть лица и нарисовать их заново на фоне все тех же городов, тех же лиловых холмов.
На улице дерутся, он останавливается посмотреть. Каменщик и старшина кирпичников молотят друг друга досками. Он стоит в кругу их товарищей.
— Чего дерутся-то?
— Да так, каменщики схлестнулись с кирпичниками.
— Как Ланкастеры с Йорками?
— Точно.
— Ты слыхал про битву при Тоутоне? Король сказал мне, там полегло больше двадцати тысяч англичан.
Собеседник разевает рот.
— С кем же они бились?
— Друг с другом.
Вербное воскресенье, лето тысяча четыреста шестьдесят первое. Армии двух королей встретились в метель. Эдуард, дед нынешнего короля, вышел победителем, если тут уместно говорить о победе. Горы трупов запрудили реку. Бессчетные раненые, спотыкаясь в лужах собственной крови, разбредались кто куда: слепые, изувеченные, полумертвые.
Дитя в утробе Анны — гарантия того, что гражданская война не повторится; начало, обновление, обещание иной страны.
Он делает шаг вперед, велит драчунам разойтись, дает каждому по тумаку; каменщики разлетаются в стороны: английские рохли, кости хилые, зубы крошатся. Победители при Азенкуре. Хорошо, Шапюи не видит.
Он скачет в Бедфордшир с небольшой свитой, когда деревья уже покрылись зеленью. Кристоф едет рядом и донимает вопросами: вы обещали рассказать про Цицерона и Реджинальда Пола.
— Цицерон был римлянином.
— Полководцем?
— Нет, войну он оставлял другим. Как я, к примеру, могу оставить ее Норфолку.
— А, Норферк. — Кристоф изобрел собственный способ именовать герцога. — Тот, кто мочится на вашу тень.
— Господи, Кристоф! Правильно — плюет на чью-то тень.
— Но мы ведь о Норферке говорим. А что Цицерон?
— Мы, законники, стараемся запомнить все его речи. Если б сегодня у кого-нибудь было столько мудрости, сколько у Цицерона, он был бы…
Кем, интересно?
— …он был бы на стороне короля.
Кристоф не впечатлен.
— А Пол — полководец?
— Священник, хотя не совсем… Он занимает церковные должности, но в сан не посвящен.
— Почему?
— Чтобы иметь возможность жениться. Опасным его делает кровь. Видишь ли, Пол — Плантагенет. Его братья здесь, под присмотром, а Реджинальд за границей, и мы боимся, что он вместе с императором замышляет заговор.
— Пошлите кого-нибудь его убить. Хотите, я съезжу?
— Нет, Кристоф, кто тогда будет защищать от дождя мои шляпы?
— Как хотите. — Кристоф пожимает плечами. — Но я с удовольствием убью этого Пола, только скажите.
Поместье Амтхилл, некогда хорошо укрепленное, славится грациозными башенками и превосходными воротами. С холма открывается обширный вид на леса; красивое место, в таком доме хорошо набираться сил после болезни. Его построили на деньги от французских войн, в те дни, когда англичане еще побеждали.
В соответствии с новым статусом Екатерины, ныне вдовствующей принцессы Уэльской, Генрих урезал ей свиту, но она по-прежнему окружена священниками и духовниками, придворными с собственным штатом слуг, дворецкими и стольниками, лекарями и поварами, поварятами, арфистами, лютнистами, птичниками, садовниками, прачками, аптекарями, целой свитой фрейлин, отвечающих за ее гардероб, камеристками и горничными.
Когда Кромвель входит, Екатерина делает приближенным знак удалиться. Он не сообщал о своем приезде, но, должно быть, шпионы сидят вдоль дороги. Так или иначе, она подготовилась: на коленях молитвенник, в руках вышивка. Он преклоняет колени, кивает на книгу и работу.
— Либо то, либо другое, мадам.
— Стало быть, сегодня говорим по-английски? Встаньте, Кромвель. Не будем тратить ваше драгоценное время, выбирая язык, как в прошлый визит. Теперь вы занятой человек.
Покончив с формальностями, Екатерина объявляет:
— Во-первых, я не появлюсь на судилище в Данстебле. Вы ведь поэтому приехали? Я его не признаю. Моя тяжба в Риме, дожидается решения его святейшества.
— Стало быть, папа не торопится? — улыбается он Екатерине.
— Ничего, я подожду.
— Но король желает устроить свои дела.
— У него есть кому это поручить. Я не называю этого человека архиепископом.
— Климент подписал буллы.
— Папу ввели в заблуждение. Доктор Кранмер — еретик.
— Вы и короля считаете еретиком?
— Нет. Всего лишь схизматиком.
— Если созовут собор, король подчинится его решению.
— Будет поздно, если к тому времени его отлучат от церкви.
— Мы все — полагаю, и вы, мадам — верим, что до этого не дойдет.
— Мадам, уступите ему. Возможно, завтра все изменится. Стоит ли окончательно разрывать отношения с королем?
— Говорят, дочь Томаса Болейна ждет ребенка.
— Это так, однако…
Ей ли не знать, что беременности заканчиваются по-разному. Екатерина угадывает, отчего он запнулся, размышляет над его словами, кивает.
— Я могу представить обстоятельства, в которых он ко мне вернется. Я имела возможность изучить ее характер: в ней нет ни терпения, ни доброты.
Неважно; главное, что нужно Анне, — везение.
— Думайте о дочери. На случай, если у них не будет детей. Умиротворите его, мадам. Возможно, он признает ее наследницей. Если вы отступитесь, король дарует вам любые почести.
— Почести! — Екатерина встает; вышивка соскальзывает с колен, молитвенник шлепается на пол с глухим кожаным стуком, а серебряный наперсток катится в угол. — Прежде чем вы изложите свои нелепые предложения, мастер Кромвель, позвольте мне предложить вам главу из моей истории. После смерти
