явился ко мне с наилучшими рекомендациями. Сын пастора, человек-христианских убеждений и вдобавок вполне светский… Позднее я навел о нем справки в деловом мире, и они тоже были в высшей степени благоприятны. Я лично проверил состояние его дел… Все это темно, темно и нуждается в прояснении. Но ведь ты не винишь меня, правда?

— Конечно, нет, папа! И зачем ты так говоришь! Ты все это принимаешь слишком близко к сердцу, бедный мой папочка… ты побледнел!.. Я сбегаю наверх и принесу тебе желудочных капель. — Она обвила руками шею отца и поцеловала его в обе щеки.

— Спасибо тебе, Тони, — сказал он. — Ну, полно, полно, пусти меня, еще раз спасибо тебе. Мне много пришлось перенести в последнее время… Но что поделаешь! Это испытания, ниспосланные господом. И все же я не могу не чувствовать известной вины перед тобой, дитя мое. Теперь, Тони, все сводится к вопросу, на который ты так еще и не дала мне вразумительного ответа. Скажи мне откровенно. Тони… за эти годы брака ты полюбила своего мужа?

Тони снова разразилась слезами и, обеими руками прижимая к глазам батистовый платочек, сквозь слезы пробормотала:

— Ах, что ты говоришь, папа!.. Я никогда его не любила… Он всегда был мне противен… Разве ты этого не знаешь?

Трудно сказать, что отразилось на лице Иоганна Будденброка. Глаза у него сделались испуганными и печальными, и все же он сжал губы так крепко, что в уголках рта и на щеках образовались складки, — а это у него обычно служило признаком удовлетворенности при заключении выгодной сделки. Он прошептал:

— Четыре года!..

Слезы Тони мгновенно иссякли. С мокрым платочком в руках она выпрямилась и злобно крикнула:

— Четыре года! Да! За эти четыре года он провел со мной всего несколько вечеров… читая газету…

— Господь послал вам ребенка, — взволнованно продолжал консул.

— Да, папа… И я очень люблю Эрику, хотя Грюнлих утверждает, что я плохая мать… С ней я ни за что бы не согласилась расстаться… Но Грюнлих — нет! Грюнлих — нет! Очень мне надо! А теперь он ко всему еще и банкрот!.. Ах, папа, если ты возьмешь меня и Эрику домой… с радостью! Вот я все и сказала!

Консул снова сжал губы. Он был очень доволен. Правда, основной разговор еще предстоял ему, но, принимая во внимание решительность, проявленную Тони, он уже не таил в себе ничего угрожающего.

— За всем этим, — сказал консул, — ты позабыла, дитя мое, что беде, как-никак, можно помочь… Я могу помочь. Я уже сказал, что считаю себя виноватым перед тобой, и в случае… в случае, если ты на меня надеешься, если ждешь… я своим вмешательством могу предотвратить банкротство, могу, так или иначе, покрыть долги твоего мужа и поддержать его дело.

Он вопросительно смотрел на дочь, и выражение ее лица доставило ему удовлетворение: на нем было написано разочарование.

— О какой сумме, собственно, идет речь? — спросила Тони.

— Не в этом дело, дитя мое… О крупной, очень крупной сумме! — И консул Будденброк покачал головой, словно одна мысль об этой сумме уже подтачивала его силы. — Я, конечно, — продолжал он, — не вправе скрывать от тебя, что наша фирма понесла значительные убытки и выплата этой суммы тяжелым бременем легла бы на нее, — настолько тяжелым, что она бы не скоро… не скоро оправилась. Я говорю это отнюдь не затем…

Он не успел кончить. Тони вскочила на ноги, она даже отступила на несколько шагов и, все еще не выпуская из рук мокрого кружевного платочка, крикнула:

— Хватит! Довольно! Никогда!

Вид у нее был почти героический. Слово «фирма» решило все. Оно перевесило даже ее отвращение к Грюнлиху.

— Ты этого не сделаешь, папа! — вне себя продолжала она. — Недоставало, чтобы еще ты обанкротился. Хватит! Никогда!

В это мгновенье кто-то нерешительно приотворил дверь из коридора, и на пороге появился г-н Грюнлих.

Иоганн Будденброк поднялся ему навстречу. Самое это движение, казалось, говорило: все кончено, сударь.

Лицо г-на Грюнлиха было все в красных пятнах, но оделся он, как всегда, самым тщательным образом. На нем был черный сборчатый солидный сюртук и гороховые панталоны — почти точная копия того костюма, в котором он некогда являлся на Менгштрассе. Он продолжал стоять в дверях, словно обессилев, и, потупившись, слабо проговорил своим бархатным голосом:

— Отец!..

Консул холодно поклонился и энергичным движением оправил галстук.

— Благодарю вас за то, что вы приехали, — произнес г-н Грюнлих.

— Я считал это своим долгом, друг мой, — отвечал консул. — Боюсь только, что ничем другим я не смогу быть вам полезен.

Зять взглянул на него и принял позу еще более расслабленную.

— Я слышал, — продолжал консул, — что ваш банкир, господин Кессельмейер, ждет нас. Где мы будем вести переговоры? Я в вашем распоряжении.

— Будьте так добры пройти за мной, — невнятно прошептал Грюнлих.

Консул Будденброк запечатлел поцелуй на лбу дочери и сказал:

— Поди наверх к ребенку, Антония.

Затем он вместе с Грюнлихом, который шел то сзади него, то спереди, чтобы подымать портьеры и отворять двери, проследовал через столовую в маленькую гостиную.

Господин Кессельмейер, стоявший у окна, круто обернулся, причем черно-белый пух на его голове взъерошился и тут же мгновенно улегся на черепе.

— Господин банкир Кессельмейер… Оптовый торговец консул Будденброк, мой тесть… — скромно и внушительно представил их друг другу г-н Грюнлих.

Лицо консула осталось неподвижным. Г-н Кессельмейер поклонился, взмахнув руками и уперев оба своих желтых зуба в верхнюю губу, сказал:

— К вашим услугам, господин консул. Разрешите выразить живейшее удовольствие по поводу…

— Простите великодушно за то, что мы заставили вас ждать, Кессельмейер, — сказал г-н Грюнлих, Он был сама учтивость по отношению к обоим гостям.

— Не перейти ли нам к делу? — предложил консул, озираясь и словно ища чего-то.

Хозяин дома поспешил сказать:

— Прошу вас, господа…

Они направились в курительную, и г-н Кессельмейер развязно осведомился:

— Как изволили проехаться, господин консул?.. Ага! Дождь? Н-да, неудачное время года, грязь непролазная. Вот, если бы морозец, снежок. Но не тут-то было! Ливень! Грязища! Мерзость, мерзость да и только…

«Странный человек», — подумал консул.

В середине маленькой комнаты с обоями в темных цветах стоял довольно большой четырехугольный стол, крытый зеленым сукном. Дождь за окном усилился. В комнате стало так темно, что г-н Грюнлих поспешил зажечь все три свечи, стоявшие на столе в серебряных подсвечниках. На зеленом сукне были разложены деловые письма в голубоватых конвертах со штемпелями различных фирм — захватанные, а местами даже надорванные бумаги, испещренные цифрами и подписями. Там же лежал толстый гроссбух и стоял металлический письменный прибор — песочница, чернильница и стакан, топорщившийся остро