пора Алле немного рассеяться метафизически и подвернулся глубинный случай: мы приглашены на чтение, причем какое — читать будет Царев, свое. А что свое? Ведь он из непредсказуемых.

Оказалось, приглашены Лена с Сергеем, Алла (но без Стасика, так лучше для него). Будут Дальниев и Филипов, Ростислав. Вероятно, кто-то еще. Встреча назначена на завтра, на чьей-то даче, недалеко, в районе Мытищ. Следовательно, состоится чаепитие в Мытищах, но мистическое. Один Царев чего стоит.

На следующий день они отправились в путь. Со Стасиком остался полуобезумевший, но ответственный Толя со своей Ксюшей.

Лена с Сергеем и Алла добирались с пересадками, в толпе измученно-спешивших людей. Лена видела тем не менее, по глазам, по ауре, что где-то в глубине, в тайне, в закрытых уголках души зреет у многих новая невиданная Россия. И дети тоже были участниками этой незримой тайны — не все, конечно, но встречи с грядущим были.

Наконец они приехали. Лесной участок, довольно великий, скромный домик. Оказалось, что дача — одного из друзей Царева, он отсутствовал, и Царев был хозяин.

Уже вечерело, но тьма почему-то наступала быстрее обычного. Их встретил Антон Георгиевич. «Я так и думала — Дальниев уже здесь», — шепнула самой себе Лена.

Но он провел их не в дом, а в уголок сада, где за устремленными в темные облака елями и соснами они увидели стол, стулья и тихие силуэты людей. Среди них был Царев, а на столе, видимо, лежала рукопись. «Сразу — чтение. Без всяких ненужностей. Погружение — и точка. Это по-нашему», — подумала Лена.

За столом она также заметила Ростислава и двоих незнакомых (даже по духу) людей. Все-таки состоялся предварительный странный разговор, но эти двое все время молчали — и когда знакомились, не произнесли ни звука. Ни Лена, ни Алла так и не узнали их имена. Были они в черном.

«Но как же здесь читать — темно», — удивилась Лена. И сразу возник свет. Рядом висел фонарь.

Аллу захватила аура всего этого. «Здесь то и не то вместе, — подумала она. — Почему эти двое молчат? По их виду не скажешь, что они немые, да и глаза пронзительно-ледяные, далеко понимающие. Кто они?»

Царев открыл рукопись. «Это небольшая повесть», — сухо заметил он. И его голос стал владеть всеми. Начало ошеломило Лену. Речь шла о том, что на землю опустилась, как туча из невидимого, новая реальность, уничтожившая, закрывшая все то, чем жило человечество в своем сознании до сих пор. Все исчезло, провалилось, ушло — память об истории, прежняя духовная жизнь, искусство, наука, культура, даже язык и способ мышления. Новая реальность, спустившись на землю, отстранила все, даже сновидения. Но немного людей осталось, и осталась их душа — ее остаток, ее глубь, непонятная, незнаемая, и надо было жить, начинать все сначала, а главное — понять новую, не постижимую прежним умом реальность, а может быть, непостижимую вообще. Прежнее человечество кануло в бездну. И то, что осталось, уже не могло иметь с ним почти ничего общего. Эти люди барахтались в непостижимом, как слоны на луне. Но все же была какая-то возможность вступить в контакт с иной реальностью, пробудив не угасший ум, а нечто безумно-новое в своей душе. И главное — не убить, не сожрать друг друга в спустившейся тьме.

С этого и началось действие…

Повесть вызывала тревогу, бесконечную тревогу, поднимающуюся с неведомого дна души.

Лена сосредоточенно следила и за глазами Царева. Это был уже другой Царев. Никакой непредсказуемости, а холодный, сжатый в одну точку, нечеловечески волевой взгляд творца. Его глаза, казалось, бесповоротно изменились, словно вышел наружу новый Царев — поднявшийся над землей исследователь неведомого. Нашедший средства через язык выразить то, что недоступно языку. Каждое слово жалило своим намеком, уводило туда, где уже не было ничего, кроме расплавленной магмы души, кроме возгоравшихся язычков пламени иной реальности. Герои повести метались, и по мере этого метания превращались в иные существа. Так длилось еще полчаса. Можно ли было все это выразить, это иное?

Внезапно Царев остановился. В его глазах сквозило холодное торжество.

Возникла пауза.

И Дальниев резко спросил:

— Вы собираетесь это публиковать?

— В своем роде, — тихо ответил Царев.

— Это никто не поймет, Всеволод Петрович, — негромкий голос Дальниева звучал из темноты. — Если Данте могут сейчас понять всего лишь кучка, ничтожное число людей, то это не поймет никто. До конца даже я. И, вероятно, вы сами. Вы лишь знаете одно — что вас вело, когда вы писали это.

— Антон Георгиевич прав. В середине чтения возможность понимания текста рушится, — проговорила Лена. — Мы чувствуем что-то страшное, уничтожающее наше сознание, но не больше…

— Если можно было бы войти в эту иную, новую реальность, — внезапно прервал Филипов, — это был бы конец, нас просто не было бы ни здесь, ни, может быть, нигде…

Лицо Царева оставалось недоступным. Два молчаливых субъекта, сидевших около него, сохраняли пустоту и тишину.

— Все нити оборваны, текст превращается в безумие Богов, — прошептала Алла.

Один из молчавших тоже что-то прошептал — еле доходивший до сознания звук сжимал сердце.

— Всеволод Петрович, вы открылись, — спокойно произнес Дальниев. — Спасибо. Но что делать с текстом?

— Опубликовать, — холодно ответил Царев, медленно встал, взяв рукопись, и зажег ее.

Все остолбенели.

— Это единственный экземпляр, — нечеловечески отстраненно сказал он.

— И вот так я его публикую. Рукописи прекрасно горят. Но мысль — никогда. Вы все знаете, что этот текст, его основа, сохранится на невидимом плане. И когда придет время, он воплотится снова и будет действовать, сметая… Когда и где — неважно.

Рукопись, брошенная на землю, быстро пожиралась огнем, но пожиралась с каким-то безумием, как будто сам огонь сошел с ума.

Царев улыбался.

Было ясно, что никакие комментарии не нужны. Алла с ужасом посмотрела на Царева, ей показалось, что перед ней уже не стоит человек.

Молчаливые вдруг трепетно, задушевно пожали руки гостям. Они оставались. А Царев сразу ушел в глубь дома.

В Москве все гости этого чтения разошлись.

…Алла с трудом открыла дверь в свою квартиру. Толя и Ксюша, видимо, уже спали. Алла прошла к себе и вдруг увидела свет в комнате Станислава. Она решилась войти.

Станислав лежал на кровати, горел ночник, видно было, что он только что проснулся.

— Алла, — сказал он вдруг своим давним, хорошо знакомым ей, с прежними интонациями голосом, — что со мною было, что произошло? Где я существовал, я почти ничего не помню, не знаю! Где же ты была? Алла, что все это значило?