весь этот мировой порядок в пустоту… Запредельную… Вот чего хочет моя бедная душа, Алёнушка. Я человек все-таки уголовный где-то.
Алёна усмехнулась, но была поражена решительностью Трофима.
— Девки мои плачут, не бросайте, мол, Трофим Борисыч. Битые они, но по мне скучать будут. К тому же все было справедливо, и по большому счету я их не обижал… Земнородные бестии… И при расчете не обидел. Каждая пухлый конверт получила. «Столбы», и те прослезились.
— Как же вы без охраны?
— Есть другая охрана, совсем иного качества… А теперь о нас.
Алёна даже вздрогнула.
— Не бойся. Я тебя в лихость не зову. Наоборот, живи своей душой. Нечего тебе в пропасть кидаться, все-таки ты моя дочь. Я оставлю тебе кризисный телефон, если надо, по любой проблеме, звони — все тебе будет оказано. Человек тот надежен, как восход солнца.
Алёне стало грустно.
— И дом опустел. А моя картина?
— Возьму с собой, туда, где мы осядем. И скоро я улетаю. В чужие края… Азия, Африка, Латинская Америка. Намеки там у меня есть на всяких динозавров духа, — рассмеялся Лохматов, — для моей команды. Но и наши хороши. Только ленивы, но если учуют, что цель великая, почти за гранью возможного, себя разорвут, но прорвутся…
— И что же, мы не будем видеться теперь? — как-то наивно спросила Алёнушка?
Лохматов умилился.
— Уеду на год. А потом будем. Мирок этот тесен.
Один из посетителей, похожий на выходца с Востока, подошел к нему и что-то пробормотал. Улыбнувшись, Лохматов в свою очередь что-то шепнул ему на ушко. Потом обернулся к Алёне:
— До свидания, дочка. И никогда не горюй.
Алёна возвращалась на метро, решила съездить к родителям. Душа была в растерянности, далее чуть подавлена разговором с Лохматовым. «Он определенно сумасшедший, — думала она. — Надо же всерьез приняться за то, что нельзя осуществить Хорошо, допустим, древние йоги, великие из них, могли делать со своей душой все что угодно, входить и путешествовать в любые миры, но именно потому, что они соблюдали тайные законы творения… А этот наоборот… То, что могли делать такие йоги, сейчас совершать невозможно, а он хочет того, что в принципе немыслимо. И какой огонь в глазах, зеленовато-синий какой- то». — Алёна вздохнула. — «Какая энергия появилась при осуществлении того, что нельзя осуществить. Странная, дикая энергия, не от творения сего. Впрочем, впрочем, если покушаешься на абсолютно немыслимое, можно вдруг совершать что-то меньшее, но необычное, очень важное, или даже относительно немыслимое. Он же подчеркнул, что не безумен он и начнет с малого по отношению ко всему замыслу, но что само по себе, не дай Бог, конечно, может перевернуть этот маленький мир, — заключила Алёна. — Хотя и надоел же этот маленький мир. Стал как камера пыток для людей… Но может быть гораздо хуже».
Она уже подъезжала к цели, как вдруг цепь ее мыслей, круто перевернулась. Она стала всматриваться в лица людей, сидящих перед ней в вагоне метро.
Лица были разные, больше усталые, озлобленные, но мелькали на редкость интересные, углубленные во что-то. Многие просто читали. Ей полезла в голову мысль: а вдруг теракт, вдруг все погибнут… Погибнут… Она отогнала эту мысль, как назойливую, нездешнюю грязную муху. Опять вгляделась в лица. Один человек пристально взглянул ей прямо в глаза…
И она стала молиться, молиться за всех, кто был с ней в этом вагоне. За их жизнь, за их безопасность, за отвод погибели разного рода — от дикой смерти до гибели души.
Тарас Ротов между тем никак не мог угомониться. Все искал истину, точнее — ее обратную сторону. Умудрился проведать у Леры все подробности Лениной истории. И сразу же вознамерился посетить неуютную больницу, где Лёня лежал в коме. Больница, в общем-то, обычная, районная, куда доставляют на скорой помощи, оказалась какой-то пыльно-заброшенной. В кардиологическое отделение, где мучился Лёня, пропускали в любое время.
Ротов, прихвативший гору конфет и печенья, изумленно для самого себя, беспрепятственно проник внутрь, сунув вахтеру десять рублей.
Кардиологическое отделение протянулось длинным коридором, один конец которого упирался в реанимационное отделение, а другой — в окно, выходящее во двор. По бокам — палаты и все остальное. Тарас сразу узрел ситуацию. Приглядевшись, заметил в палате 501 полумертвого старичка, которого молоденькая сестренка, ворвавшаяся в палату с лекарством, назвала Красов. Сестра моментально исчезла, прямо-таки сбежала из палаты.
Тарас нахрапом подлез к старику и шепнул ему в рот, что он от Пал Палыча. И вывалил гостинцы. Видно было, что старичок не только не воспринимал, кто такой Пал Паныч, но и что такое конфеты. Он со всем примирился, кроме своей смерти. Предлог был найден. Теперь надо было вникнуть в суть того, что происходило с Одинцовым. Тарас пошел разнюхивать в коридор — что да как.
Время обеденное. По коридору двигала столик с дымящимся супом и кашей толстая, до боли обыденная работница. Из реанимационного отделения трупы шмыгали как мыши. На глазах у Тараса, обходя передвижной обед, двое молодых санитаров пронесли носилки с абсолютно одеревеневшей старушкой, чуть прикрытой простыней. «Явный труп», — ворчали больные. Вообще атмосфера была деловая.
Тарас тем временем проявил себя: когда еще кого-то вынесли, он предложил свою помощь. С выпученным животом и глазами на выкате, как боевой конь обратной истины. Молоденькая сестричка, услышав такое предложение, паранормально как-то захохотала… Тарас сразу усек ее и, ловча, завязал отношения — как-то очень аккуратно. «Была бы ночь — я бы ее не упустил», — подумал, а сам игриво спросил:
— Что-то у ваших больных в палате, как у моего Красова, вены не в порядке?
Другая обиделась бы, но Тарас, узнав в ней нечто чуть-чуть патологическое, попал в цель. Сестричка Зоя только хихикнула и ответила, что почти у всех, мол, сразу в вены иглой не попадаем. И вздохнула.
Тарас, собрав в кулак всю свою интуицию, вдруг выпалил:
— А не работает ли тут у вас Аким Иваныч?
И замер в ожидании ответа.
Зоя спокойно ответила:
— А как же. Он работал у нас. Хороший врач. Только недели две назад ушел.
Тарас обомлел:
— Куда ушел? На тот свет?
Зоя как-то утробно хихикнула:
— Да нет. Из больницы ушел. Он бывал-то здесь редко. Он как-то по совместительству, консультантом что ли. Я точно не знаю.
Тарасу захотелось схватить сестричку за нос.
— Какой же из себя был?
— На мой взгляд, невзрачный. Чуть толстенький… — начала сестра.
Тарас удивился своей интуиции, исходящей, видимо, из его живота, где может быть у него помещался некий брюшной глаз или даже нижний разум. Сестричку-то он выбрал с аппетитом к ненормальному — ну кто же будет заводить такие разговоры с незнакомцем, да еще довольно странным посетителем.
Правда, внешность Аким Иваныча, как его описала Зоя, не совпадала с образом того Аким Иваныча, который встречался с Леней, но некоторые тайно-психологические детали вполне подходили. Остальное Ротов списал на счет Зонного субъективного восприятия и общего безумия. Он похолодел от ее сметливости и направленности ума. «Чем она здесь занимается, эта сестричка, — подумал он. — Что такой здесь делать? Уж не ведьма ли?».
Тарас мягко отошел от нее. Зоя загадочно улыбнулась, во всяком случае, так показалось Ротову. «Ну и больные», — вздохнул он про себя и скрылся в тень: в палату, к Красову.
В палате шумели больные. Атмосфера была какая-то радостная и обреченная.
Тарас походил себе около старика, но тот не вникал. Он уже перестал быть тем, кем он был,
