она, оказывается, знала Володю, и поэтому она попала в точку.

— Какую точку?

— Ну, то, что она нашла ботинок и штаны. А потом она определила, что у Володи остались в наличии одни почки, и эти почки подсадили эдакому старикашке миллиардеру за бугром. Она определила даже фамилию этого типа, и Инна нашла это имя в каком-то заграничном справочнике.

— И долго такой мир может существовать? Как вы думаете? — поинтересовался Одинцов.

— Не очень долго. Но на наш век хватит.

— Жаль.

Ротов хохотнул.

— А что вы возмущаетесь? Это же было предсказано. Да что древние, им положено знать. Но даже поэт XX века написал в свое время: «Кому — бублик, а кому — дырка от бублика». Помните? А в начале XXI века мы можем этот стих перефразировать так: «кому — тело, а от кого остаются почки от тела». Так-то, Лёнечка.

Одинцов вдруг серьезно затосковал.

Тарас поглядел на него и пожалел:

— Веселия вам не хватает, мой друг, веселия… Посмотрите на меня: я в принципе человек веселый. Если я умру, пощекотите мой труп, только обязательно, Лёня, и труп мой захохочет. Проще на мир смотреть надо. Все эти герои — в ад попадут, а вдруг и вы попадете…

— Это еще почему?!

— Не зарекайтесь. И сама справедливость может сойти с ума. Мы должны быть ко всему готовы. Ну что вы, дорогой мой, к примеру, в аду будете делать?

Одинцов развел руками.

— А я вам скажу. Если вы — метафизический лох будете всю жизнь там визжать, а если подготовитесь — то хохотать, ибо поймете, что все — мираж, и даже ад. И потому остается только хохотать… Хохотать над адом, — согласитесь, это не плохо. Потому-то я — человек веселый. Но сделаться таким веселым в аду — очень трудно, почти недостижимо. Легче для смертных загрустить в раю.

— И вы считаете, Тарас, что достигли такого состояния?

Ротов взмахнул руками, как крыльями.

— Ничего такого я не говорил и не дерзну говорить. Только втайне надеюсь.

— Грош цена тогда вашему веселью.

— Почему? А этот мир? Вы думаете, в нем легко быть веселым при любых обстоятельствах? А потом, подготовка, дорогой мой, подготовка. Этот мир — самое подходящее место, чтобы быть готовым для пребывания в аду.

— Лихо.

— Да, кстати. Переведем разговор на другую тему. — И Ротов, выпучив глаза, допил из горла бутылку пива. — Морду-то вы зачем тому поющему господину набили? Мне показалось, что тут что-то не то. Хе-хе- хе-ха-ха. А я большой любитель, когда случается что-нибудь не то.

Лёня встал.

— Мне пора. Извиняюсь, но надо.

Ротов развел руками.

— Не смею задерживать. Насильно вам рот не откроешь. Нет, так нет.

Они расстались. Когда Лёня приехал домой, Леры еще не было дома. Зазвенел телефон. Одинцов вздрогнул и, почему-то в нервном поту, успел взять трубку. И услышал:

— Это Аким Иваныч говорит. Держитесь, Лёня, настойчиво держитесь. Мы скоро увидимся.

И не дожидаясь ответа, говоривший повесил трубку…

Алёна возвращалась вечером с фортепьянного концерта. В сознании звучала музыка Рахманинова. Она любила слушать музыку одна, без друзей.

Чтобы пройти к метро, она свернула в незнакомый ей переулок. Прохожих мало, зато в стороне золотели купола церкви. Она залюбовалась ими и не заметила, что рядом почти бесшумно остановился черный мерседес.

Тревога вонзилась в сердце только когда открылась дверца машины. Мгновение — и цепкие, почти обезьяньи по хватке, лапы двух крепких большеголовых мужчин обхватили ее и втащили в машину. Дверца захлопнулась.

Прошло всего несколько секунд, и жизнь ее изменилась до безумия. Она сидела на заднем сидении мерседеса, а по бокам — большеголовые, молчаливые мужчины. Впереди — водитель, но голова крохотная, точно прячущаяся внутрь тела.

Алёна хотела закричать, но поняла, как это опасно. Мужчины по бокам молчали, водитель молчал, и она молчала, стараясь сдержать дрожь. А машина мчалась неизвестно куда.

Первые минуты ужас не давал ей возможности думать. Сердце билось так, что она чувствовала: оно вот-вот выпрыгнет, и она погибнет… Зачем? Может быть, есть шанс выжить? Ее не бьют, ведут себя тихо, хотя и жутковато. Но ведь не известно, что будет.

В этот момент она ясно осознала, что если даст волю своему обычному ужасу — шансов не будет. На этот раз страх не спасет ее, как спасал раньше… А ей хотелось жить, и это таинственное желание заставило ее собраться с мыслями.

Даже дрожь перестала бить, постепенно затухая.

Что с ней хотят сделать? Изнасиловать? Глупо. Секс сейчас не проблема. Ограбить? Глупо. Маньяки? Она мельком взглянула на лица большеголовых. Слишком тупы. Ей даже показалось, что эти двое едят, едят какую-то невидимую пищу. Во всяком случае, выражение глаз у них было такое, как у людей при последней стадии обжорства.

Больше всего ее страшила мысль об убийстве, и она, настроив себя на самое худшее, стала вспоминать, что нужно сделать, чтобы преодолеть страх перед смертью…

Пока она так мучилась, мерседес уже покинул пределы Москвы и несся по Щелковскому шоссе.

— Может быть, вы ошиблись? — наконец вырвалось у нее.

Это были первые слова, произнесенные в салоне этого мерседеса.

Минуту-другую никто не отвечал. Потом большеголовый справа от нее процедил:

— Мы не ошибаемся. У нас работа такая.

— И что за работа?

— На сегодня — доставить вас в один дом.

— А дальше?

— Дальше нам не известно.

Большеголовый слева гавкнул:

— Лучше помолчите. Мы молчим, и вы молчите.

Алёна сообразила наконец, что окна машины были с тонированными стеклами. Да и без этого она бы не разобралась, в каком направлении ее везут. Тьма была вокруг, только мелькали пятнышки света. Поворот, еще поворот. Алёна молилась про себя. Еще поворот и машина остановилась около каменной ограды, напоминавшей крепостную стену. Вверху торчали железные острые прутья. Ворота открылись, и машина въехала внутрь этой крепости. Там на лужайке возвышался трехэтажный каменный дом с замысловатой башней. В стороне — несколько пристроек. Участок, окружающий дом, был огромен и весь в лесу, так что в нем, наверное, можно было охотиться.