моего выдвиженца-редактора всегда отличали неутомимость, комсомольский задор и стремление опрыскивать общительностью и интеллектом все, что двигается и разговаривает.

Он вытащил свой «Marlboro» из цэковского распределителя и галантно предложил мне закурить. Мысленно благодаря его за предложение, на которое не было необходимости отвечать, я кивнула (мои шейные позвонки уже начинали неметь), выскребла из коробки сигарету и прикурила от мгновенно протянутой зажигалки.

— Простите, а вы, собственно, из какой сферы?

— А вы? — спросила я, намерено гундося и чувствуя, что терпение мое иссякает.

— Я — редактор газеты…

— Как, еще не сняли?

Пауза была довольно долгой. Он смотрел то на меня, то на сигарету, потом глубоко затянулся и выдохнул вместе с дымом:

— Валентина?

— Нет, Мария-Антуанетта.

— Ты?..

— Господи, что ты так разволновался? Тебе что, прислали на меня похоронку?

— Нет, но…

— Будь добр, милый, заткнись, пожалуйста, на всю дорогу и оставь меня в покое. Тем более что необходимость в светской беседе уже отпала…

Я отвернулась к иллюминатору.

— Что они с тобой сделали? — голос за моей спиной был тихим и испуганным. — Я даже не узнал тебя сначала…

— А тебе это и не нужно, дорогой, — сказала я, не отрываясь от бесконечной перины облаков. — Вещами, сданными напрокат, лучше не пользоваться…

— Что ты несешь?! Кто тебя сдавал напрокат?

— Ты, милый! — я резко повернулась к нему. — Ты меня сдал. С потрохами. С нижним бельем и интимными подробностями. Со всем, что тебе было известно. Ты выложил куратору КГБ все — как на исповеди. Ты сыграл наивного ванечку, подписывая мне командировку в Аргентину. Ты постарался забыть обо всем, что нас связывало. И забыл! Ради своего вонючего редакторского кресла, ради своих роскошных костюмов, привилегий, места в бюро… И после всего ты еще набираешься наглости и разыгрываешь из себя Незнайку на Луне?

— Валя…

— Заткнись, дрянь! По твоей милости я уже даже не Валя.

— Но ты ведь сама…

— Да, я много глупостей наделала сама. А ты для чего был рядом? Для визирования моих очерков? Для еженедельных соитий? Для изливания своих амбиций в мою жилетку? Для утверждения своих интеллектуальных претензий? Ты хоть понимаешь, что такое мужская порядочность, мразь комсомольская, приспособленец несчастный, гниль номенклатурная?! Ты хоть раз в жизни задумывался, что женятся не только по расчету, дружат не только ради перспектив, обнимают не только в момент эрекции?!.

Он молчал. Впрочем, разве мне нужны были его объяснения и оправдания? Нет, конечно. Этот человек уже не вызывал во мне никаких чувств. Даже злости. Хотя, видит Бог, я должна была злиться, как любая женщина, выбросившая на свалку пять лет любви, нежности, переживаний и надежд. Но он, мой элегантный сосед по «боингу», а потом другие люди с его жалкой подачи, изменили меня, столкнули в дерьмо, заставили заниматься грязным, омерзительным промыслом, обернутым в дешевый фантик под названием «госбезопасность». И выживать, выживать, выживать…

Я знала, когда именно наступил мой предел, и не обольщалась относительно стойкости своего характера: если б не Юджин — единственная светлая полоска в беспросветной тьме событий, — я бы, скорее всего, давно уже сдалась или свихнулась. Потому что не может нормальный человек делать то, что мне предписывали, верить в то, что мне навязывали, выполнять то, что мне приказывали, называя при этом циничную ложь выполнением гражданского долга, сочинение грязных доносов — служением Родине, убийство ни в чем не повинных людей — противостоянием двух социально-политических систем.

Я по-прежнему брела в потемках, мною опять манипулировали, опять замешивали в какие-то пакости, использовали в неведомых целях, наводили, как баллистическую ракету, на вражеский объект… Чем ожесточеннее и отчаянней я трепыхалась, влипая в паутину Великого Пожирателя Фруктов, тем меньше у меня оставалось шансов вырваться из нее живой. Меня приговорили к смерти изначально, и никому даже в голову не пришла естественная и простая мысль: почему, собственно, предварительно извалявшись в грязи, должна умереть красивая, неглупая, образованная женщина с так и не сбывшимися надеждами на счастливую жизнь, доброго и умного мужа, нормальных детей? Никому — даже этому обаятельному слабаку, предавшему меня с той же легкостью, с какой он сейчас вновь возник у меня на пути.

Я смотрела на него и с тоской думала, что еще каких-то полтора месяца назад этот человек вызывал во мне любовь, нежность, даже какую-то материнскую привязанность. А сейчас я видела его насквозь, и увиденное высвечивалось последними штрихами этой сюрреалистической картины: конечно, он ничего не знал. И прежде всего — что теперь будут жертвовать не только мной, но и им. Им, болваном и дешевкой, возомнившим, что там, в Царстве Очищенных Фруктов, его драгоценная личность котируется выше моей или любой другой, им, ополоумевшим от соцблаг и снобизма до слепой веры в то, что в их словаре вообще существует понятие «личность».

«Эх ты, кирпич в стене развитого социализма, — думала я беззлобно. — Дурашка, вызванный в международный отдел ЦК ВЛКСМ и прыгающий от радости в предвкушении очередного заграничного балдежа за счет оболваненных масс, с упоением гнущих горб на стройках пятилетки. Тебе, дурья башка, уже отвели специальную роль в спектакле Театра на Лубянке (директор и художественный руководитель — Андропов Ю. В., главный режиссер постановки — Тополев М. И.) под названием „Насильственное возвращение блудного сына Витяни Мишина на Родину“. Ты не знал, что встретишь меня в самолете, стало быть, ты вообще ничего не знал, несостоявшийся супруг мой. Тебя используют втемную, а отсюда следует, что сейчас, вполне возможно, в твой кабинет уже входит другой редактор, который подыскивает себе в качестве служебной подруги другую доверчивую дуру. И кто ты такой, что ты сделал для меня хорошего, чтобы я помогла тебе сейчас?..»

— О чем ты думаешь? — его голос звучал неуверенно. Так обычно говорят, когда сказать нечего, но и молчать неловко. Особенно если молчание превращается в пытку неизвестностью.

— Так… — желание общаться исчезло окончательно.

— И все же?

— Мне жаль нас обоих, дорогой, — сказала я очень тихо, потому что в горле вдруг запершило, а к ресницам невольно подступили слезы. — Но тебя мне жаль больше…

29 декабря 1977 года

Под молчаливым конвоем Тополева я прошла через телескопический трап в здание аэровокзала и была поражена, не увидев сквозь изумительно чистые стеклянные стены привычного снега: светило яркое, совсем не декабрьское солнце, на привокзальной площади пестрели всеми цветами радуги навесы магазинов, лотки с цветами и автомобили. Ничего вокруг не говорило, что через два дня — новый, 1978 год…

Когда мы миновали таможенный контроль и очутились в гигантском зале, Матвей уверенно, словно бывал здесь не раз, потащил меня в какой-то лифт. Мы поднялись на несколько этажей, попали в длинный коридор, пересели в другой лифт, спустились и оказались на улице, примыкавшей к главной площади. На небольшой, видимо, служебной стоянке Матвей открыл незапертую дверь белого «вольво», швырнул наши чемоданы назад, кивнул мне на сиденье рядом с водительским и включил мотор.