— Валентина! — голос Мишина обрел наконец прежнюю уверенность. — Ты действительно дура!

— Мельцер, ты повторяешься. Задание второе: вы…

— Да послушай ты, психованная! — взорвался Мишин. — На что ты рассчитываешь? Ну, хорошо, заберешь наши пушки, запрешь нас в какой-нибудь дурацкий шкаф — на большее твоего куриного воображения не хватит. Дальше-то что? Ты — если не соучастница, то свидетель убийства двух человек — английского барона и кадрового американского офицера. Через пару минут здесь будут люди из Лэнгли, ты это понимаешь, дебилка?! За соучастие в убийстве подданного Великобритании тебя повесят, за причастность к смерти кадрового разведчика — посадят на электрический стул. Но даже если тебе удастся прорваться домой, — хотя без нас ты и километра не пройдешь, — там тебя за твое предательство колесуют. Я уже не говорю о твоей матери — она обречена.

— Я не имею никакого отношения к вашей грязи…

— Ой ли?! — Мишин картинно схватился обеими руками за сердце. — Ну, конечно, это не тебя вербовали, не тебе давали инструкции и доллары, не тебя возили на дачу, куда не каждый член Политбюро дорогу знает, не тебя подкладывали под нашего агента… — Витяня судорожно перевел дух и бросил взгляд на часы. — Это не ты выполняла наши задания, не ты летела на край света по поручению самой мощной в мире спецслужбы, это не с тобой связана крупномасштабная операция КГБ!.. Все записи твоих бесед с Гескином уже в Москве. Тебя снимали входящей в номер Гескина и разлегшейся с ним на диване. Протокол твоего допроса, который вела криминальная полиция Буэнос-Айреса, и репортаж о твоем пребывании на конспиративной вилле ЦРУ, возле трупа американского разведчика, уже завтра будут опубликованы во всех местных газетах. А эти газеты — чтоб ты знала! — и в Москву попадают. Ты — человек КГБ, неужели, Мальцева, это еще не ясно кому-то? Да хоть ты благословение от своего Любавичского ребе получи, хоть всю жизнь в бадузане пролежи — не отмоешься! Так что брось дурить, кончай эти дурости: нам надо линять отсюда, пока тут не устроили детский крик на лужайке. У тебя есть дом, есть интересная работа, есть любящая мать, и все это, хочу напомнить, в Москве, на родине. А без нас ты туда не попадешь, голуба, никак не попадешь. Потому что ты — набитая дура и дилетантка, решившая вдруг сыграть самостоятельную партию… Так не бывает, Валя, поверь профессионалу, — уже мягче добавил Мишин. — Как ни крути, ты везде проигрываешь.

Плакать я начала с того момента, когда Мишин заговорил о маме. Потом слезы полились в два ручья, а в конце этого монолога, логичного и страшного, как анализ крови больного лейкемией, я уже ревела во весь голос. Бессилие, ужасный зуд неотомщенной обиды, жалость к себе, ощущение абсолютной безвыходности — все это трансформировалось где-то под грудью в чудовищных размеров поршень с зазубренными краями, который выдавливал из моего измученного тела пугающие потоки слез.

За окнами взвизгнули тормоза.

— Вот сука! — бровастый ошпарил меня ненавидящим взглядом. — Сейчас из-за нее все поляжем!..

— Выбирай, — Витяня кинул короткий взгляд на окно и протянул мне руку. — Или ты с нами, или…

Я молча вложила в его ладонь пистолет — горячий, как мои слезы.

— Наверх! — прошипел Мишин.

Лестница, по которой бровастый, я и Витяня в качестве замыкающего боевой колонны КГБ гуськом взбирались на третий этаж, была выстлана выцветшей ковровой дорожкой и — странная вещь — почти не скрипела. То ли при строительстве подобных гнезд для шпионов учитывается все до мелочей, то ли мои милые соотечественники владели секретом бесшумного перемещения по вражеской территории, но мы взбирались наверх споро и тихо — как на скоростном бесшумном лифте. В какой-то момент, правда, я споткнулась и ударилась лбом о железную, словно совок лопаты, задницу бровастого, но тот даже не обернулся. «Господи, — подумала я, потирая ушибленный лоб, — надо же было дать такому монстру имя Андрей. Все равно что назвать очковую змею Настей…»

Мы добрались наконец до какого-то чулана на самом верху, бровастый откинул небольшой бревенчатый люк, и меня ослепил яркий сноп света. Андрей-Настя подтянулся, с изяществом художественной гимнастки перекинул свое огромное туловище на крышу, а затем протянул руку мне. Едва я коснулась этой широченной длани, еще несколько минут назад весьма нелюбезно закрывавшей одновременно мой рот, глаза, нос, уши и часть макушки, как взлетела наверх и мягко — опять-таки не издав ни звука — опустилась на черепичную кровлю.

Бровастый перевернулся на спину, вытащил из-за пояса внушительных размеров пистолет с навинченным глушителем и едва слышно клацнул затвором.

— Сколько? — спросил Витяня, улегшийся справа от меня и в точности повторивший операцию, проделанную бровастым.

— В доме двое, на колесах пара, один, думаю, за виллой… — Андрей говорил совершенно спокойно, будто сообщал Витяне номер лотерейного билета-пустышки.

— И?

— А что еще?

— Думаешь?

— Попробуем.

Еще две недели назад, став свидетельницей столь содержательного диалога двух взрослых людей, я бы наверняка решила, что нахожусь на крыше сумасшедшего дома, где прячется от санитаров пара буйных больных. Но сейчас я все воспринимала всерьез: нрав Витяни и его железного подельника уже не представлялся мне романтической версией извечно загадочной и бесшабашной русской души. В Аргентине я хорошо узнала, на что эта душа способна, и если жалела в те минуты кого-то, кроме себя, так только незадачливых подчиненных Рея Бердсли, имевших прекрасные шансы сыграть вслед за своим шефом в черный полиэтиленовый пакет.

Я очень осторожно приподняла голову и выглянула вниз. «Шевроле» на асфальтированном квадрате дворика уже не было — его заменили две замызганные колымаги неопределенного цвета. За рулем первой сидел молодой парень в широкополой ковбойской шляпе и как ненормальный вертел головой по сторонам. Второй, чуть постарше и погрузнее, стоял, опершись о капот другой машины, и высматривал что-то в кустах, окаймляющих виллу. Потом он неожиданно вскинул крупную голову и… Я тут же вернулась в исходное положение, то есть уткнула физиономию в ребристую черепицу, не без оснований опасаясь, что от столь частого соприкосновения с кровлей мой фас должен здорово напоминать цвет лица подвыпившего индейца из племени сиу.

— Ты бы поменьше дергалась, чувырла! — прошипел бровастый. — Прострелят твою дурью башку — охнуть не успеешь.

— Он что, всегда такой обаяшка? — шепотом поинтересовалась я у Витяни. — Или только когда из вольера выбегает?

— Цыц! Нашли время собачиться!.. — Мишин боком подполз к краю черепичной крыши и заглянул вниз. Вероятно, картина не доставила ему особого удовольствия. Он бормотнул себе под нос что-то неразборчивое, но очевидное и повернулся ко мне:

— Валентина, подруга нежная, красота несказанная. Если тебя возьмут — молчи. Ради себя и матери своей — молчи. Ты ничего не знаешь, приехала в командировку — и все. Баста! Одно слово о «конторе» — и тебя с твоей мамочкой положат на кладбище под двумя шестиугольными звездами. И имей в виду: что бы ни случилось, кого бы ни начали мочить, лежи на этом месте не шевелясь, как мертвая. Поняла?

Я кивнула. Хотя и очень хотела сказать Витяне, что я бы не шевельнулась в любом случае, даже если бы мне пообещали снизу Пулитцеровскую премию и заодно посадочный талон на советскую атомную подводную лодку, следующую по маршруту Буэнос-Айрес — Химкинское водохранилище.

— Андрей, прикрой меня!

Бровастый кивнул и, несколько раз бесшумно перекатившись, оказался в новой позиции. Теперь, как я поняла, он держал в поле зрения одновременно и двух мужиков внизу, и выход на кровлю.

Тем временем Витяня ужом соскользнул с кромки крыши, и уже через секунду я видела только его побелевшие от напряжения пальцы, вцепившиеся в кровельный конек. А еще через мгновение и они исчезли.

В тот же миг из люка, ведущего на крышу виллы, показалась чья-то голова и рука с