— А чего портье? — подал голос второй легионер. — Я его связал. Лежит в чулане, дрожит. Но, товарищ подполковник, сколько мы еще можем контролировать ситуацию? В любой момент нагрянет кто- нибудь, и тогда…

— Что предлагаешь?

— Уходить, товарищ подполковник, — тихо сказал Аркадий. — Инициатива у Мишина. Двоих мы уже потеряли. Никаких гарантий — в потемках торкаемся. И эта приманка того… Не действует.

Только секунду спустя до меня дошло, кого именно имел в виду Аркадий, говоря о приманке.

— Уходить, говоришь? — повторил Тополев. — Уйти, не убрав эту гниду?

— Ну! — кивнул Аркадий.

— Опасно…

— Оставаться здесь еще опаснее, — вздохнул третий. — Мы должны были закончить все за час, максимум полтора, а возимся полсуток… Аркадий прав, товарищ подполковник, инициатива не у нас. Надо или что-то конкретное предпринимать, или уходить, пока целы…

— А с этой что?

— А пристрелить, чтобы не мучилась! — выступая со столь рискованной инициативой, я попыталась воспроизвести интонацию ударной фразы Маргариты Володиной в «Оптимистической трагедии», произведшей неизгладимое впечатление на моих современников: «Кто еще хочет комиссарского тела?»

— Пристрелить? — круто обернулся Тополев. И, оскалившись, успокоил меня. — Договорились, Валентина Васильевна…

Затем Матвей начал выстраивать диспозицию:

— Пятнадцать минут на последний обыск. Весь отель — с подвала до чердака! Перетряхнуть каждого, кто здесь находится. Весь персонал. Женщин проверять наравне с мужчинами — он может что хочешь вытворить со своей внешностью. Глушители привинтить. Оружие с предохранителя снять. Максимум внимания. И учтите, хлопцы: с его головой нам будет приятно возвращаться. Без нее — возникнут проблемы. Какие именно, уточнять не стану. Но серьезные… Так что имейте это в виду, когда у вас возникнет охота в очередной раз упустить его. Четверть часа на все. Сверим часы… Сейчас 22.18. В 22.33 — сбор у черного хода. Если кого-то в назначенный срок не будет — не ждать. Меня в том числе. Порядок ухода обговорен, никаких изменений, все по плану. Аркадий, ты должен быть на месте за минуту, в 22.32. Заводишь машину и ждешь. Вперед…

Когда оба придурка вышли, Тополев встал и сделал шаг в мою сторону.

— Оп-ля! — этот дурацкий возглас вырвался у меня как бы сам по себе. Словно его произнесла душа, начиная отделяться от тела.

— Это начало какого-то нового анекдота? — без тени улыбки поинтересовался Матвей.

— Не обращайте внимания, гражданин подполковник. Это была не я…

— Инструктаж слышали?

— Я не знала, что имею на это право со связанными руками.

— Слышали? — повторил Тополев.

— Не глухая.

— И что поняли?

— Что в полночь мне нечем будет взять бокал шампанского, чтобы встретить семьдесят восьмой год.

— Почти верно.

— Почему «почти»?

— Потому что вам нечем будет это сделать уже через… — Матвей взглянул на часы —…через четырнадцать минут. И не только «нечем», а и не для чего. Шампанское в трупе, даже в зимних условиях, способствует быстрому разложению.

— Пристрелите?

— Пристрелю.

— Н-да, карьеру в КГБ я так и не сделала… А маме моей что скажете?

— На дорогах гололедица… В Голландии вообще жуткое количество автокатастроф. Зажрался народ, нет никаких проблем с эксплуатацией автомашин.

— Что, целый автобус с туристами из-за меня гробить будете?

— Обойдетесь легковым автомобилем, Мальцева! Не графиня.

— Наутро там нашли два трупа… — тихо процитировала я незабвенного «Луку Мудищева», но Тополев, очевидно, сей шедевр раннего советского порноромана не читал и развил идею с другой стороны:

— А коллеги вашего редактора охотно подтвердят, что он при жизни был весьма скверным водителем.

— Бедный мой редактор… — я с удивлением почувствовала, что действительно так думаю.

— Да будет вам, Мальцева, — хмыкнул Матвей. — Обычное номенклатурное насекомое среднего звена. Разве что с образованием, и по заграницам, благодаря нам, пошлялся…

— Значит, все разговоры вашего педерастического шефа об ознакомлении с полотнами Ван Гога и благополучном возвращении на родину — наглая ложь?

— Не будьте кретинкой, Мальцева. И потом, если он говорит это нашим космонавтам, то обычно слово свое держит.

— Так и планировалось с самого начала?

— Да.

— Вами?

— Не имеет значения.

— Тоже верно… А может, не стоит ждать так долго? — мои губы настолько пересохли, что я вдруг испугалась, что порежу о них язык. — Я сейчас в прекрасной форме для физического уничтожения: опустошена, обезвожена, обескуражена и, главное, чрезвычайно устала от ваших игр. Давай уж лучше сразу, Матвей…

— Торопимся, гражданка! — он неодобрительно покачал головой. — Непростительно для работника идеологического фронта. Чувство гражданского долга должно жить в советском человеке до последней секунды, до последнего вздоха.

— Побойся Бога, Матвей, — искренне возмутилась я. — Неужели кроме того, чтобы плюнуть в твою поганую рожу и попросить не трогать мою маму хотя бы после моей смерти, я еще что-то должна?

— У тебя остался один, но очень серьезный долг, Валентина Васильевна! — Тополев выключил свет, затем подсел ко мне и дальнейшее говорил уже на ухо, жарким шепотом, как бывалый и темпераментный мужчина, переборовший наконец страх и изливающий постылой любовнице всю глубину своего презрения: — Твой долг — это Витяня. Он придет сюда, вот увидишь. Я слишком давно знаю его, чтобы ошибиться. Он придет. Он помнит правила нашей игры и явится туда, где без него великий праздник — просто бытовая пьянка. И вот когда я нашпигую его поганую голову свинцом и увижу, что глаза его стали стеклянными, а зубы прикусили длинный язык, я освобожу тебя от твоих мучений, Мальцева. Я подарю тебе легкую смерть. Это будет как сон, Валентина, как дуновение ветерка, как касание руки, убирающей со лба прядь…

— Матвей, — таким же шепотом спросила я. — Скажи, ты женат?

— Нет.

— И никогда не был?

— Никогда.

— Это хорошо.

— Почему?

— Потому что такие люди, как ты, Матвей Тополев, не должны размножаться. Даже после моей смерти…