дети будут смеяться над нами в связи с тем, что мы сохраняли условия, при которых труд людей становился излишним, и таким образом способствовали уничтожению человеческих ресурсов, в то время как огромные слои населения не имели продуктов первой необходимости, которые могли производиться в изобилии» {11}.

В создавшемся положении из наиболее приемлемых вариантов решения «национальной проблемы номер один» Гопкинс считал превращение системы общественных работ по типу ВПА в постоянно действующий сектор экономики, т. е. частичное огосударствление рынка наемного труда. Но капитализму, утверждал Гопкинс, нечего опасаться конкуренции со стороны этого обобществленного сегмента экономики, ибо он будет всегда играть подчиненную роль, роль своеобразного предохранительного клапана для господствующей системы. Оплачивая труд безработных, занятых на общественных работах ВПА, по ставкам вдвое, а то и втрое более низким, чем заработки рабочих на частных предприятиях в ведущих отраслях промышленности, правительство всеми силами обезопасит частный капитал от конкуренции {12}. Притягательность работы на частном предприятии, заверял Гопкинс предпринимателей, мы сохраним, держа рабочих в общественном строительстве на полуголодном пайке {13}. Нимало не смущаясь жестокой циничности своего предложения, Гопкинс рекламировал эту «модель» в целях восстановления устойчивости экономической системы капитализма в США {14}. Общий вывод звучал как требование решительного разрыва с политэкономией «классического либерализма». Спасение капитализма, писал Гопкинс, – в далеко идущем «приспособлении к реальности жизни, на которое частный капитал должен решиться как в своей повседневной деятельности, так и в мировоззрении. Это может быть достигнуто только через активное сотрудничество правительства с промышленностью» {15}, т. е. с капиталом.

Генерал Хью Джонсон, уволенный Рузвельтом в отставку с поста руководителя НРА, но отлично знавший вашингтонскую политическую кухню, писал в 1937 г., что Гопкинс занял к тому времени «первое место во внутреннем кружке экономистов «нового курса»…» {16}. Джонсон не обмолвился: все чаще и чаще центральные места в выступлениях президента по вопросам экономики походили как две капли воды на рассуждения Гопкинса. Это не противоречит тому, что окончательные решения Рузвельт всегда принимал единолично, не вынося их на обсуждение кабинета {17}. Но человеком, с которым Рузвельт виделся больше других с глазу на глаз, был Гопкинс. По свидетельству С. Розенмана, он был первым, кто навещал президента утром, и последним, кто беседовал с ним вечером. Хорошо известно также, что с конца 1935 г. Гопкинс все дальше отходит от непосредственного руководства ВПА, передоверяя свои обязанности Обри Вильямсу и военному инженеру полковнику Харрингтону. Сам же он все больше времени уделяет вопросам общего порядка, возглавляя бесчисленные президентские комиссии и комитеты. «Я не могу точно сказать, – писал Р. Шервуд, – когда у Рузвельта впервые возникла мысль о том, что Гопкинс может занять его место. Однако совершенно ясно, что после 1936 г. он по меньшей мере стал обдумывать свою идею» {18}.

Но тут в события вмешались факторы, заставившие Рузвельта переключиться на обдумывание еще одного смелого нетрадиционного шага, неизбежно порождавшего конституционный казус и идеологические коллизии. В ходе борьбы между главными европейскими державами усилилась угроза мировой войны. Используя выгоды собственного географического положения, Соединенные Штаты, молчаливо втягиваясь в ее подготовку, встали на рельсы военной перестройки экономики и энергично налаживали торговые связи с теми, кто воевал или готовился воевать. Так сам ход событий снова выдвинул вопрос о войне и мире в центр общественной полемики, снова встал вопрос о «готовности», что и привело к расширению поля столкновения интересов общественных классов, слоев, групп и партий. После того как блок фашистских держав перешел к прямому захвату чужих территорий и целых стран, обстановка еще более усложнилась, а разногласия внутри общества обострились. «Никогда ранее, – писал Р. Робинс сенатору Бора в ноябре 1938 г., – внутренние аспекты политического развития так тесно не переплетались с международными. 1940 год (год очередных президентских выборов. – В.М.) будет иметь самые серьезные последствия для нашей страны…» {19}

Определились три течения: одно, идущее в фарватере правительственной политики, другое, выступавшее за подлинно позитивные изменения внешнеполитического курса на основе усиления в нем антифашистской направленности, и, наконец, третье – изоляционистское, требующее отказа от любых действий, способных вовлечь США в коллективные санкции против агрессоров, под флагом нейтралитета отстаивающее принцип «свободы выбора» той части финансово-промышленного капитала, которая готовилась использовать военную конъюнктуру, бизнес на крови.

На чьей стороне был перевес? Дать ответ на этот вопрос невозможно, не учитывая особенностей острой партийно-политической борьбы в стране накануне 1 сентября 1939 г., инициатива в которой часто переходила «из рук в руки», заставляя Рузвельта балансировать между противоположными лагерями. Икес отмечал в августе 1939 г., что «концентрированное богатство» замышляет любой ценой нанести поражение Рузвельту {20}. Но и в монополистических кругах наметилось размежевание по вопросу о характере внешнеполитического курса США. Возросло число сторонников более гибкого подхода, учитывающего реальные опасности со стороны главных очагов агрессии – Германии и Японии. Объективно это усиливало авторитет президента, укрепляло его шансы сохранить за собой Белый дом, если бы он этого пожелал. После Мюнхена стала изменяться и позиция народных масс. Политика нейтралитета подвергалась все более резкой аргументированной критике. Оживление антифашистского движения в стране приходило в явное противоречие с опасным курсом на сделку с агрессорами на антисоветской основе в ущерб миру и безопасности народов. Игнорировать эти силы правительство не могло, не подрывая своего авторитета в глазах широкой демократической общественности. В целом же внутреннее положение оставалось более чем неопределенным, будучи отмеченным разбродом в лагере демократии, отступлением либерализма и определенным укреплением позиций консервативных сил.

Процесс постепенного увядания классического либерализма стал заметен вскоре после выборов 1936 г. В этом были повинны, как отмечали многие наблюдатели, и сами либералы. Резкое обострение социальных конфликтов в стране («сидячие стачки», возрастание политической роли организованного рабочего движения), с одной стороны, и вновь обретенное капиталом чувство уверенности в прочности его экономических и политических позиций – с другой, в короткий срок превратили многих вчерашних «друзей» рабочих и бедняков на Капитолийском холме в их недоброжелателей. В конгрессе и его комиссиях проекты различных нововведений в области трудового законодательства все чаще встречали холодный прием, инициатива отдельных настойчивых поборников социальной реформы топилась в шуме голосов, посылающих проклятия «рабочим агитаторам» и их «адвокатам». Атаки на «новый курс» ужесточились. Его винили во всех смертных грехах – от бесплодного расточительства (больше всего доставалось, разумеется, Гопкинсу) до вероломных посягательств на святыни частной собственности и конституцию. Неудача Рузвельта в борьбе за реформу Верховного суда и крах плана реорганизации административного аппарата заставили президента открыто объявить о «передышке» в реформаторской деятельности {21}.

Дело как будто шло к своеобразному термидору, хотя нельзя сказать, что оппозиция ничему не научилась и все позабыла. Но так или иначе, под обломками плана правительственной реорганизации заживо погребенными оказались два новых важных министерства – общественного благосостояния и общественных работ. Первое из них предназначалось Гопкинсу. Об этом знали все. Однако никто в Белом доме не приходил в отчаяние от того, что Гарри Гопкинс уже не сможет руководить таким обременительным для правительства делом, как помощь безработным. Что касается ВПА, то она давно находилась в цепких руках военного ведомства, поставившего эту программу на службу укрепления военного потенциала и материального обеспечения армии. В политическом отношении свою роль детище Гопкинса выполнило, а сам он охладел к нему, видя, что ВПА превращается в предмет бесконечного торга между Рузвельтом и оппозицией, между либералами и консерваторами {22}.

Рузвельт сам весной 1938 г. высказался против возвращения Гопкинса к руководству ставшей такой непопулярной в конгрессе программой помощи. В сугубо доверительном духе он дал понять Гопкинсу, что важнейшей задачей в исключительно сложной политической обстановке является не изнурительная и, с его точки зрения, малоэффективная борьба за углубление социальной реформы, а подготовка к новому раунду в схватке за власть. Мысли Рузвельта всецело были заняты вопросом о том, как в условиях нараставшего международного кризиса сохранить преемственность государственного руководства, не нарушая неустойчивого равновесия социальных сил, сплотившихся вокруг него в предшествующие годы.

В планах Рузвельта Гопкинсу была отведена важная роль. Ему надлежало заняться работой по