Далее следовали со ссылкой на Сталина и Молотова констатация согласия советской стороны на установление упомянутых секретных контактов, предложение с этой целью сохранить в Москве на посту военного атташе США подполковника Ф. Феймонвилла и резкая критика тех кругов на Западе, которые недооценивали «советский фактор». Но, увы, ничего из того, что предлагалось Дэвисом и против чего как будто не возражал Ф. Рузвельт, осуществить не удалось. Феймонвилл был отозван из Советского Союза, а новый посол США появился в СССР только в августе 1939 г. Что побудило Ф. Рузвельта отказаться от «секретных контактов» с Советским Союзом по военной линии – об этом, по-видимому, можно говорить отдельно и с «разных углов». Опасения «утечек», которые стали обычным делом? Очень возможно. Весьма вероятно также, что правительство США не пошло на сближение с СССР и из-за обвинения видных советских военачальников в шпионаже в пользу Германии и Японии в ходе печально известной «чистки» 1937–1938 годов. Бесспорно одно – реальный шанс обеспечить важное условие для налаживания военного сотрудничества двух стран был упущен.

Не все, разумеется, так последовательно и настойчиво, как Дж. Дэвис, добивались изменения внешнеполитического курса США в сторону его поворота лицом к военной опасности и неформального диалога с Москвой, контактов на высшем уровне и т. д. В верхних этажах государственной власти США (а тем более в дипломатическом и военном ведомствах) боязнь сыграть на руку «красному диктатору» перевешивала проснувшееся негодование по поводу наглых притязаний германского нацизма. Но одновременно все меньше оставалось сторонников и вызывающего критику и недовольство курса на уклонение от вызова, брошенного державами-агрессорами как в Европе, так и на Дальнем Востоке.

Американцев, конечно же, даже больше, чем события в Европе, тревожили известия из Китая, где Япония с 1937 г. вела захватническую войну, чем дальше, тем больше грозившую перерасти в открытое американо-японское столкновение. Где и как оно могло начаться, многим представлялось уже вопросом непринципиальным. Как отдалить это неизбежное столкновение, максимально обезопасив интересы США в случае внезапного нападения Японии, – вот чем главным образом были заняты головы американских экспертов-дальневосточников. Наиболее здравомыслящие из них полагали, что формуле «лучше отступление, чем война» есть альтернатива, сопряженная с определенным риском военного столкновения с агрессором, но непосредственно не связанная с ним.

Среди дипломатов США, критически относившихся к политике «умиротворения», заметное место занимал С. Хорнбек, руководивший с начала 20-х годов дальневосточным отделом госдепартамента. С. Хорнбек видел панораму мирового развития с точки обзора, наиболее чувствительной для США, – сквозь призму их экономических интересов в Азии. Его бумаги – десятки аналитических записок, рассматривающих каждый заслуживающий внимания поворот в событиях международной жизни, обстоятельных и предельно (по меркам дипломатического ведомства) правдивых, – поучительное чтение. Все говорит о том, что Хорнбек располагал довольно внушительным ресурсом доверия и у своих непосредственных патронов – госсекретаря К. Хэлла и его заместителя С. Уэллеса, да, по-видимому, и у самого президента. В противном случае он едва ли решился бы высказывать ряд смелых суждений по поводу опасной ситуации, возникшей после капитуляции в Мюнхене. Влиятельное изоляционистское лобби всегда могло настоять на устранении любого – даже высокопоставленного – чиновника из дипломатического ведомства, если его взгляды не соответствовали принципам внешнеполитического «нейтралитета» США. С. Хорнбек бросил ему вызов, энергично оспаривая разумность продолжения подобного курса.

Уже 6 января 1939 г. С. Хорнбек, явно вдохновленный посланием Рузвельта конгрессу от 4 января, пишет С. Уэллесу докладную записку, в которой, подстраховавшись ссылкой на мнение разведорганов США и их компетентные оценки ситуации, излагает свою концепцию последовательного («шаг за шагом») наращивания давления на агрессоров, а в случае крайней необходимости – применения угрозы силы в качестве контрмеры. В этом любопытном документе, в котором легко угадывались контуры будущей доктрины национальной безопасности, в частности, говорилось:

«В США есть много людей, а среди них и некоторые государственные деятели, которые, судя по всему, думают, что кроме войны и отступления иного выбора нет. Длительное время я был убежден, что сохраняются и другие значительные возможности, если ответить на вызов демонстрацией твердости и достоинства. Мы не должны ограничиваться провозглашением наших принципов и изложением их в письменном виде в нотах. Мы должны последовательно добиваться того, чтобы они были признаны и уважались. В мире, который полагается только на силу, мы не можем надеяться выжить, прибегая к альтруистической болтовне. Мы должны использовать наш огромный потенциал – как экономический, так и финансовый – для поддержки принципов, которые мы считаем справедливыми. Но всего этого нельзя добиться окольными путями. В основу следует положить продуманную программу, предусматривающую постепенное наращивание давления с демонстрацией готовности сражаться в качестве последней меры и если это понадобится» {12}. По сути дела, здесь была изложена доктрина «сдерживания».

Все вышесказанное никак не согласовывалось с тем, что соответствовало бы настроениям госсекретаря США. Скажем больше: выводы, к которым пришел С. Хорнбек, отличались от того, что американцы привыкли слышать и из уст самого Ф. Рузвельта. Его знаменитая «карантинная речь» не получила развития в последующих публичных выступлениях и потому почти сразу же утратила реальное значение в международных делах. Наверное, поэтому записка Хорнбека оказалась невостребованной. Тем не менее Хорнбек бесстрашно продолжал бомбардировать госсекретаря и Белый дом своими предложениями взять «решительный тон» в отношении Германии и Японии и вынудить их отказаться от дальнейших шагов по пути эскалации агрессии. Отвергая доводы сторонников политики отгораживания от европейского кризиса и пассивного наблюдения за приближением роковых событий, С. Хорнбек противопоставлял им то, что мы сегодня бы назвали политикой принуждения к миру, вместе с тем наивно полагая, что один только воинственный вид Соединенных Штатов способен внушить Гитлеру почтение к международному праву и суверенитету народов. Но это, пожалуй, не столь уж существенно. Более важно, что его записки были буквально пропитаны предчувствием беды и желанием видеть Соединенные Штаты не только не уклоняющимися от вызова, но и упреждающими горячие головы от авантюр решительной демонстрацией своей мобилизационной готовности.

Накануне важных дебатов в конгрессе по закону о нейтралитете С. Хорнбек вновь вознамерился «раскачать» пассивно настроенных руководителей госдепартамента и снабдить их доводами в пользу основательного пересмотра внешнеполитической доктрины США. 28 января он направил К. Хэллу секретный меморандум, в котором, в частности, говорилось: «…Мир движется в сторону войны в Европе. Такая война может начаться очень скоро… Наша страна в силах предотвратить развязывание войны или повлиять на ход событий таким образом, чтобы сделать маловероятной возможность ее развязывания. Наша страна могла бы, если бы ее помыслы и усилия были направлены на это, сделать для всех ясным, что силы, которые будут противостоять диктаторским режимам, если они предпримут вооруженную агрессию, окажутся столь значительными, что их не удастся сломить» {13}.

Тем, кто, подобно Стимсону и Хорнбеку, по разным соображениям отвергал политику нейтралитета, избранная Ф. Рузвельтом тактика размывания ее краеугольных основ путем формирования соответствующих настроений в стране казалась малоэффективной. Чисто символические жесты, к которым прибегал президент, стремясь вызвать прилив сочувствия к жертвам агрессии и одновременно удержать страну от открытой (и острой) дискуссии по вопросу внешней политики, не вызывали у них одобрения. В глазах значительной части общественного мнения Рузвельт выглядел нерешительным политиком, заинтересованным в сохранении видимости единства нации («во что бы то ни стало») и ничего не имеющим предложить взамен поучений и планов перевооружения. Критики считали это уже недостаточным, ссылаясь на горький опыт предшествующих двух-трех лет, доказавших никчемность попыток «приручения» агрессоров и излечения их от захватнических инстинктов методом уступок, посулов, угроз «вполголоса». Росло ощущение, что первые месяцы весны 1939 года будут иметь поворотное значение: либо удастся приостановить, а затем и обратить вспять тенденцию сползания к новому кризису, либо, разразившись, этот кризис получит уже необратимый характер. Многие понимали, что времени было отпущено очень немного и что, упустив его, демократические страны столкнутся с неуправляемой ситуацией, а возможно, и с совершенно новой и вдвойне опасной конфигурацией сил в мире, в которой придется думать не об укрощении агрессоров, а о спасении того, что еще можно будет спасти в пожарном порядке. Два документа