слов, когда в Варшаву приезжали послы московского царя, чтобы заключить соглашение о совместной борьбе с турками? Почему противился такому соглашению? Иль не хватило тогда тебе разума, предусмотрительности и смелости, вопреки Ватикану, пойти на союз с Россией?.. Будь тогда такое соглашение — не посмели бы Ибрагим-паша и Кара-Мустафа бросить свои орды под самый Чигирин, не смогли бы дойти до самого Днепра, не лежала бы в руинах половина украинских земель, не сложили б головы тысячи и тысячи русских стрельцов и украинских казаков… Много лет подряд мы одни противостояли нашествию и, хотя с большими утратами и трудностями, выстояли! А как не хватало нам тридцати или двадцати тысяч польских жолнеров, чтобы окончательно разгромить врага. Чтобы на долгие годы, а то и навсегда отбить у султана охоту зариться на чужую землю. И возможно, теперь не нависла бы смертельная опасность над Веной и Варшавой!..»

Думая так, Арсен молча смотрел на вельможное панство, которое перед лицом грозной опасности, казалось, начало забывать свои ссоры и разброд, на короля, которому никак не удавалось призвать сейм к тишине, на сникшую фигуру сенатора Морштына.

Наконец бурное проявление патриотических чувств постепенно улеглось. Шляхтичи вновь уселись на скамьи. Король, разгладив твёрдыми толстыми пальцами пряди чёрных волос и пристально глядя в сторону оппозиции, опять загремел зычным голосом, придав ему трагически-торжественный оттенок:

— Верю, что пан Яблоновский, паны Сапеги и все, кто дал обмануть себя хитрому и коварному сенатору Морштыну, готовы хоть сейчас вдеть ногу в стремя, чтобы выступить на защиту Речи Посполитой, а если понадобится, не пощадят за неё ни своей крови, ни своей жизни! И все мы к этому готовы!

Снова неистовый гром аплодисментов пронёсся от края до края зала. Аплодировали даже заговорщики, кроме Морштына. И прежде всех — братья Сапеги с Яблоновским.

— Холера ясная! — ругнулся вполголоса Спыхальский и указал взглядом на коронного гетмана. — Ты видел, брат, такое лицемерие? Будь я сукин сын, если это искренне! Нет, хитрый лис понял, что тут запахло жареным. Разом отступился от Морштына, спасая свою шкуру.

— Этому способствовал сам король, — ответил Арсен. — Он пошёл на все, только бы расколоть заговорщиков и перетянуть на свою сторону всех, кого можно. Морштын остался один, как перст, и похоже, что не сносить ему головы.

Тем временем отовсюду стали раздаваться крики:

— Расследовать дело с подкупом!

— Раскрыть заговор!

— Покарать заговорщиков!

Собеский поднял обе руки, прося тишины, а когда возгласы улеглись, сказал:

— Нет, панове, я считаю, что сейчас ни к чему расследовать это дело. Оно ясно. Во всем виновен один главный казначей и сенатор Морштын, за что я лишаю его этих высоких званий, ибо он не достоин носить их. И места среди шляхетства ему нет! Так пускай едет к своему любимому королю Людовику во Францию и живёт там, как ему заблагорассудится!

— Правильно! Банитовать![47] Выгнать его! — поддержали короля послы. — Пусть сразу же убирается отсюда! Он не достоин сидеть рядом с нами!

Морштын встал и, сгорбившись, не поднимая головы, медленно побрёл к выходу. Ни один из его недавних сообщников не посмотрел сочувственно в его сторону, не проронил доброго слова. Когда за ним закрылись двери, Собеский, окинув взглядом притихший зал, произнёс негромко:

— Будем считать, что отныне у нас нет французской партии, как нет и австрийской. Есть польское шляхетство, которое заботится только о благоденствии и безопасности отчизны… — Эти слова были прерваны восторженными возгласами. Переждав минуту, Собеский совсем другим тоном обратился к сейму: — Панове послы, по договору с императором Леопольдом, который мы подпишем в самоё ближайшее время, мы должны выставить сорок тысяч войска. Сейм сейчас решит, где взять деньги, чтобы нанять и снарядить такое количество воинов. Государственная казна пуста. Четверти доходов короля едва хватает для того, чтобы у меня была личная охрана, не говоря уже о содержании кварцяного войска[48]. Остаётся два источника, откуда мы можем черпать средства, — повысить налоги на крестьян или раскошелиться самой шляхте…

Зал снова загудел. Возмущение и раздражение чувствовались в том гуле. Видимо, последние слова короля не понравились депутатам, послышались негодующие выкрики, сначала чуть слышно, а затем все громче и громче:

— Шляхта совсем обеднела!

— Увеличить подушную на холопов!

— Набрать войско на Украине! Нанять казаков!

— Правильно! Послать комиссаров на Украину, пусть наберут казаков! Они пойдут воевать за одни военные трофеи!

Арсен с Мартыном многозначительно переглянулись. Они видели, как сморщилось, будто от зубной боли, одутловатое, подагрическое лицо Собеского. Король, очевидно, надеялся, что шляхта единодушно поддержит его и вывернет карманы, а на поверку вышло, что шляхтичи сразу начали искать, на кого бы свалить все тяготы войны.

— Пойдём отсюда, пан Мартын, — шепнул Арсен. — Сейм посмотрели. Разгром французской партии — тоже. Что нам ещё нужно? Пусть теперь послы решают, где взять войско и деньги, чтобы оплатить его… А мне пора ехать — дорога-то далёкая!

Спыхальский кивнул ему в ответ.

Ещё раз взглянув на Собеского, поднятой рукой успокаивающего возбуждённых шляхтичей, друзья незаметно, за колоннами, выскользнули из зала.

Все султанское войско — полки янычар, отряды спахиев, акынджиев, крымская орда, воины Афлака и Богдана[49], волонтёры Текели — весной 1683 года было стянуто к Белграду. Кажется, такой силы не выставлял ещё ни один султан. Только коней сто тысяч, более двадцати тысяч волов и верблюдов, которые тащили сотни пушек и возов с порохом, ядрами и провиантом, а воинам, ездовым и счета не было!..

Утром первого мая войска выстроились на обширном майдане[50] перед дворцом белградского бейлер-бея[51].

Ждали выхода султана.

Всем было известно, что именно сегодня начинается настоящий поход, настоящая война.

В это время от наплавного моста, наведённого через Дунай, послышался стук копыт. На взмыленном гнедом коне мимо войска промчался усталый, запылённый всадник. Он едва держался в седле, но быстрый взгляд серых глаз, скользнувший по бесчисленным рядам воинов, и плотно сжатые запёкшиеся губы свидетельствовали о необыкновенной внутренней силе этого человека, о необычайной его выносливости.

Перед дворцом всадник остановился. Неуверенно ступил на землю. К нему кинулись чорбаджии. Кто-то взял коня. Кто-то поддержал прибывшего. Он бросил несколько резких слов близстоящим, и по толпе чорбаджиев, собравшихся у входа, прошелестело:

— Дорогу чаушу! Дорогу чаушу великого визиря!

Чауш отряхнул пыль с одежды и шагнул к крыльцу. Навстречу ему, расталкивая старшин, устремился стройный, в дорогой одежде чауш-паша.

— Асен-ага! Ты?! — И обнял гонца.

— Я, Сафар-бей…

Это был Арсен Звенигора. Похудевший, обветренный и тёмный, с запавшими щеками и давно не бритым лицом. По всему было видно, что далёкая дорога отняла у него много сил.

— Откуда?

— Из Камениче… С письмом к великому визирю.

— Пошли. — Сафар-бей первым направился к дворцу.

Все расступались, давая им дорогу.

Когда стражник пошёл докладывать и в просторной приёмной они остались одни, Сафар-бей быстро