— Не сгорела бы, батько, — спокойно ответил Гурко. — Все курени заметены снегом настолько, что нечему гореть… Если б сгорел, то только Переяславский…

Вперёд протолкался Спыхальский.

— Холера ясная! — воскликнул он. — То и вправду есть мудро, прошу панства, отколоть такую штукенцию! Ну, кто из нас додумался бы до такого, спрашиваю вас? Не-е! Як бога Кохам[22], не!.. А курень наш Переяславский — одна только слава, что курень, скажу я вам! Стены покривились, прогнили — ветер так и свищет! Крыша продырявилась, и когда идёт дождь, то мы промокаем до костей или же тикаем к соседям! Разрази меня гром, если вру!

— Правду казак говорит! Ей-богу, правду! — вмешался Метелица и повернулся к Стягайло и его приспешникам. — А вы, сукины дети, хотели за охапку гнилого камыша предать человека столбовой смерти! Да его благодарить надо, что заставил нас перекрыть своё же жильё! Что спалил к чёртовой матери это гнильё!.. Иль в днепровских плавнях перевёлся камыш? Иль у нас руки отсохнут, если мы по снопику свяжем и гуртом перекроем курень?..

— Да и поджёг я его не даром, — снова заговорил Гурко. — Я пришёл к вам, братчики, не с пустыми руками, а с толикой серебряных талеров, которые с радостью дарю переяславцам, чтобы за эти деньги подправили свой курень… А то и новый построили… — Он достал из кармана туго набитый бархатный кошелёк и подал Метелице. — Вот держи, батько!

— Спасибо тебе, брат! — обнял его Метелица. — Вот только не знаю, как нам тебя все-таки звать: в курень принять-то приняли, а прозвища дать не успели!

— Как назовёте, так и ладно.

— Дозвольте, паны-братья, мне слово молвить, — сказал Серко.

— Говори, батько, говори! — закричали казаки.

— Нравится мне этот казак, чего там греха таить… И чует моё сердце, что принесёт он пользу товариществу нашему… Так что примем его в свой кош и дадим ему прозвище Палий, ибо такое он сегодня заслужил…

— Палием, Палием прозвать! Нехай отныне будет Палий! — зашумели казаки.

— Имени, по нашему обычаю, менять не станем, ибо имя — от бога, его поп дал… — продолжал Серко. — А прозвище, фамилия — от людей, вот мы её и сменили… Согласен ли, казак?

Семён Гурко, который отныне должен был зваться Семёном Палием, а свою родовую фамилию предать забвению, поклонился товариществу и кошевому:

— Спасибо, батько кошевой, спасибо, батько крёстный! Пока жив, не забуду, кто дал мне это запорожское имя! И постараюсь не срамить его никогда… А вам, братчики, спасибо за почёт, которым удостоили меня! Ведь если б вы не привязали меня сегодня к этому столбу, чтоб всыпать мне с полтысячи киев, так разве знал бы кто сейчас какого-то там Семена Гурко?.. Никто… Так благодарствую за то, что без славы прославили Семена Палия! Ну, а славу я постараюсь добыть саблей своею!

— Ты гляди, как чешет! Хоть и молодой, а голова! — прошамкал дед Шевчик, поблёскивая единственным зубом.

Палий поклонился ещё раз, потом порылся в карманах, вытащил горсть серебряных монет, подбросил их на ладони.

— А теперь, братья, положено крестины справить! Ставлю на всех две бочки горилки… Зовите шинкаря!

Над толпой прокатился одобрительный гомон, в котором слышалось никому до сих пор незнакомое, только что рождённое имя — Палий, которое вмиг стало известно всему запорожскому войску.

Как и надеялся Арсен, Серко разрешил набрать добровольцев для похода на Правобережье, приказав за счёт запорожской казны снарядить отряд порохом, сухарями, пшеном, салом и сушёной рыбой.

Собирались быстро, так как время не ждало. Добровольцев было порядочно, но отправлялись только те, кто имел коня. Таких оказалось немного — всего сто семьдесят человек. До захода солнца они получили в оружейной порох и олово, в амбарах — пшено, сало, сухари, рыбу и соль. Кто обносился, тот наскоро латал одежду и обувь или менялся с товарищами на более тёплые, менее поношенные вещи…

Выступать решили рано поутру. А вечером Серко собрал всех в войсковой канцелярии на раду.

Просторная комната наполнилась до предела. Сидели на лавках, на скамьях, внесённых джурой[23] кошевого, стояли вдоль стен и посредине — кто где мог. Суровые, сосредоточенные лица освещались жёлтым колеблющимся светом восковых свечей.

Серко вышел из боковой комнаты, остановился у стола. В последнее время он стал заметно стареть. Усы совсем побелели, а под глазами появились синие отеки. Однако держался он ещё молодцом: грудь колесом, плечи расправлены, как у парубка, голова высоко поднята. У себя на хуторе, в Грушевке, он успел отдохнуть, и приезд Звенигоры был вполне оправданным поводом, чтобы возвратиться снова в Сечь, куда он уже и сам рвался.

Окинув взглядом притихших запорожцев, кошевой начал говорить:

— Братья, я собрал вас для того, чтобы перед вашей далёкой дорогой сказать несколько слов… Причина поездки всем известна: каждый из вас согласился добровольно помочь нашему товарищу Арсену Звенигоре освободить его родных. Об этом знаете вы, знает вся Сечь, и потому могут знать и те, кто интересуется, как и чем мы тут живём… Но это, как говорится, для посторонних ушей. На самом деле задание ваше будет значительно шире, важнее…

Прошелестел удивлённый шёпот. Неужели кошевой подозревает, что среди них могут быть чужеземные соглядатаи?

— Я никого не подозреваю, — продолжал Серко, — но мы живём в тревожное время, среди врагов и должны не только делами, но и словами не вредить себе… Так вот, первейшее условие успеха — полная тайна!.. Случилось так, что после осады Чигирина и сдачи его, в чем я обвиняю не войско, а наших полководцев — гетмана и воеводу, — об этом, кстати, я откровенно написал Самойловичу в своём письме, Правобережная Украина осталась под властью турок. Её правителем султан назначил Юрася Хмельницкого. Мы все любили и уважали великого, славного Богдана, но не можем тем же платить его беспутному сыну. Из всех гетманов, которые были после Богдана, он более всего виновен перед отчизной и нанёс ей наибольший, может статься, непоправимый вред. Говорю я это для того, чтобы вы знали, что с турками и ордынцами у меня никогда не было никаких дружеских договоров, я никогда военной силой не становился на их сторону и никогда не стану на сторону тех, кто им помогает!

— Мы это знаем, батько, — басовито прогудел Метелица.

— Вы завтра выступаете на Правобережье и встретитесь с теми, кто служит султану Магомету. Не так уж много их, но мне хотелось бы, чтоб совсем не было таких!

— Смекнули, батько, — снова отозвался Метелица.

— А если смекнули, то больше не буду об этом говорить… Скажу о другом: главное ваше задание будет вот в чем. До Корсуня вы пойдёте одним отрядом, сделаете там что надо, то есть вызволите родных Арсена, а потом разделитесь на четыре группы. Старшим наказным атаманом, иначе — полковником, я назначаю Семена Палия… А после Корсуня атаманство над отрядами примут Самусь, Искра, Абазин и Палий. Вы пройдёте от Корсуня до Днестра, Збруча, Случи и Ирпеня, разведаете, что там делается, как живёт народ, покажете ему, что мы про него не забыли, поднимете его, сообща разгромите небольшие татарские и турецкие заставы, где встретите… А весной возвратитесь в Сечь!

— Понимаем, батько, — закивали головами запорожцы.

— Ну, а коль понимаете, то счастливого вам пути!

Все вышли, кроме Палия, Звенигоры, Воинова и Спыхальского, которым кошевой велел остаться.

Серко прошёлся по комнате, потом остановился перед Палием, положил ему на плечо руку.

— Ты, должно быть, удивлён, казак, что сразу после крестин атаманом стал?

— Удивлён, батько.

— Привыкай… Правду говоря, я хотел назначить Арсена, но он нарассказал про тебя столько, что хоть кошевым сразу выбирай!

— Он, видимо, преувеличил, батько.

— Вот я и хочу сам убедиться, то ли ты и вправду орёл, то ли лишь похож на него… Ну, ну, не обижайся,