владелец ресторана вышел, чтобы поставить на их стол салат, он кивнул на другую сторону улицы, на опустевший дверной проем, и сказал по-французски:

— Трое. Муж и два брата.

Это невеселое происшествие довлело над ним, когда в самую жару они, отяжелев от еды, взбирались вверх по склону холма к Бержери де Тедена. На полпути они остановились передохнуть в тени сосновой рощицы, перед началом обширного открытого пространства. Бернард будет помнить этот момент всю оставшуюся жизнь. Они успели сделать по глотку из фляжек с водой, и тут его вдруг осенила мысль о недавно минувшей войне не как об историческом, геополитическом факте, а как о почти неисчислимом, близком к бесконечности множестве частных человеческих трагедий, о бездонной скорби, которая, ничуть не теряя накала, ежеминутно распределяется между отдельными людьми, покрывшими континент, как пыль, как споры, чья индивидуальность навсегда останется безвестной и чей суммарный объем горя даже и попытаться себе представить попросту невозможно; груз, который молча несут на себе сотни тысяч, миллионы людей, похожих на эту женщину в черном, которая потеряла мужа и двоих братьев, и за каждым таким горем стоит вполне конкретная, острая, запутанная история любви, которая могла бы сложиться совсем по-другому. Ему показалось, что он вообще никогда раньше не думал о войне, о цене войны. Он был настолько занят деталями своей работы, тем, чтобы исполнять ее должным образом, и самый широкий горизонт для него был — цели войны, победа, статистика потерь, статистика разрушений и послевоенное восстановление. Впервые он ощутил масштаб свершившейся катастрофы с точки зрения человеческих чувств; каждую смерть, уникальную и одинокую, и то горе, которое она влечет за собой, столь же одинокое и уникальное, — всем этим потерям нет места на мирных конференциях, в заголовках газет, в истории, они тихо распределяются по домам, кухням, стылым постелям и мучительным воспоминаниям. Все это пришло Бернарду в голову в лангедокской сосновой роще в 1946 году не как наблюдение, коим он мог бы поделиться с Джун, но как некое глубинное понимание, осознание истины, которое заставило его погрузиться в молчание, а позже поставило перед ним вопрос: какое будущее ожидает Европу, покрытую этой пылью, этими спорами, если полное забвение будет актом негуманным и опасным, а постоянная память — непрерывной пыткой?

Джун эту историю не раз слышала из уст Бернарда, но при этом уверяла, что сама она не помнит никакой женщины в черном. Проходя через Ла Вакери в 1989 году по дороге к дольмену, я обнаружил, что постамент памятника исписан латинскими изречениями. Имен людей, погибших на войне, там не было.

К тому времени, как они добрались до вершины, настроение у них снова улучшилось. Отсюда открывался вид на лежащую позади, в двенадцати километрах от них, долину, и весь проделанный путь можно было отследить как по карте. Именно там они и начали сбиваться с дороги. По схематичному плану, сделанному мадам Орьяк, трудно было понять, где именно нужно сойти с тропы, идущей мимо Бержери де Тедена. Они свернули слишком рано, соблазнившись одной довольно заманчивой тропинкой, проложенной охотниками, которая вьется сквозь заросли тимьяна и лаванды. Особого беспокойства Джун и Бернард не испытывали. Повсюду вокруг были разбросаны выходы доломитовой породы, превращенные водой и ветром в башни и полуразрушенные арки, и складывалось впечатление, что ты идешь по развалинам древнего селения, которые поглотил пышный сад. Они счастливо брели по направлению, которое казалось им верным, примерно в течение часа. Где-то здесь им должна была попасться широкая грунтовая дорога, от которой в сторону пойдет тропинка — крутой спуск мимо Па де ль'Азе и дальше вниз, в Ле Сальс. Пожалуй, даже имея на руках самую лучшую карту, отыскать ее было бы не просто.

Когда день стал клониться к вечеру, они начали ощущать усталость и тревогу. Бержери де Тедена представляет собой длинный приземистый амбар, который прекрасно виден на самой линии горизонта, и они уже двинулись было, превозмогая себя, назад, к Бержери, по едва заметному спуску, когда откуда-то с запада до них донесся странный глуховатый перезвон. По мере того как звук приближался, он постепенно рассыпался на тысячу мелодических тактов, как будто множество глокеншпилей, ксилофонов и маримб соревновались между собой в диком хаотическом контрапункте. Бернарду тут же явился образ холодной воды, капающей на гладкие камни.

Зачарованные, они остановились прямо на тропинке и стали ждать. Сначала они увидели только облако охряной пыли, подсвеченное низким, но все еще отчаянно жарким солнцем, а потом из-за поворота тропинки показались первые овцы. Они явно были напуганы внезапной встречей, но назад, против накатывающей сзади овечьей реки, повернуть уже не могли. Бернард и Джун взобрались на валун и стояли там в клубах пыли и нарастающем трезвоне колокольчиков, дожидаясь, пока пройдет стадо.

Овчарка, трусившая следом за отарой, заметила их, но не стала обращать на них внимания. Позади, метрах в пятидесяти, шел пастух. Так же, как и его собака, он заметил их, но ровным счетом никакого любопытства выказывать не стал. Он бы так и проследовал мимо, удостоив их разве что кивком головы, если бы Джун не спрыгнула на тропинку прямо перед ним и не спросила, как пройти в Ле Сальс. Ему потребовалось еще несколько шагов, чтобы остановиться окончательно, да и после этого заговорил он не сразу. У него были традиционные для здешних пастухов густые висячие усы и широкополая шляпа, точно такая же, как на них самих. Бернард почувствовал себя обманщиком и чуть было не сдернул шляпу с головы. Подумав, что ее дижонский диалект может быть не слишком понятен пастуху, Джун уже начала повторять свой вопрос в два раза медленнее. Пастух поправил наброшенное на плечи вытертое одеяло, кивнул в сторону уходящих овец и быстро двинулся вперед, постепенно обогнав стадо. Он пробормотал на ходу что-то невнятное. Они не разобрали слов, но им показалось, что они должны идти за ним следом.

Минут через двадцать пастух свернул в просвет между соснами, и собака направила отару туда же. Бернард и Джун уже проходили сегодня мимо этого места не то три, не то четыре раза. Они оказались на небольшой поляне на краю утеса: закатное солнце, уходящие вдаль гряды невысоких холмов и вдалеке полоска моря. Тот самый вид, которым они любовались в утреннем освещении с гор над Лодевом три дня тому назад. Они стояли на краю плато и собирались спускаться вниз. Они возвращались домой.

Возбужденная, уже подпавшая под власть счастливого предощущения той радости, которая вскоре наполнит сперва ее собственную жизнь, а потом и жизнь Дженни, и мою, и наших детей, Джун обернулась, расталкивая лезущих прямо ей под ноги овец, чтобы поблагодарить пастуха. Собака уже загоняла отару на узкую кремнистую тропинку, которая спускалась мимо огромной скальной массы Па де ль'Азе.

— Как здесь красиво! — крикнула Джун, перекрывая трезвон колокольчиков.

Пастух посмотрел на нее. Ее слова не сказали ему ровным счетом ничего. Он повернулся, и они пошли за ним вниз.

Возможно, мысли о доме оказали воздействие и на пастуха тоже, или, может быть, если принять куда более циничную интерпретацию Бернарда, пастух сделался более разговорчивым по пути вниз потому, что в голове у него уже сложился некий план. Вообще-то, объяснил он, обычно овец так рано с Косс не сгоняют. Перегон овец с летних пастбищ в горах либо обратно начинается в сентябре. Но недавно его брат разбился на мотоцикле, и он теперь идет вниз, чтобы уладить кое-какие дела. Стада придется слить, часть овец продать, а еще нужно будет продать недвижимость и расплатиться с долгами. Под этот разговор, прерываемый долгими паузами, они прошли через дубовую рощу, мимо разрушенного пастушьего зимника, принадлежавшего дяде их собеседника, через сухую лощину, потом еще через одну рощу каменных дубов, пока не вышли наконец, обогнув растущий на холме сосновый бор, на широкую, залитую солнцем горную террасу, с которой открывался вид на долину, сплошь покрытую дубами и виноградниками. Внизу, километрах в полутора, на краю небольшого ущелья, прорезанного крохотной речушкой, приютилась деревня Сан-Пива. А здесь, на террасе, глядя окнами на долину и на заходящее солнце, стоял другой, выстроенный из серого камня дом пастуха. Сбоку от него притулилась небольшая лужайка, на которую собака уже загоняла отставших овец. Дальше к северу по краю плато раскинулись обширным, расширяющимся к северо-западу амфитеатром отвесные скалы.

Пастух пригласил их сесть возле дома и передохнуть, пока он сходит к роднику за водой. Джун и Бернард уселись на каменной скамье, прислонившись спиной к неровной, нагретой солнцем стене, и стали смотреть, как солнце опускается за уходящие в сторону Лодева холмы. По мере того как оно уходило за горизонт, в воздухе потянуло прохладным сквознячком, а цикады слегка сменили тональность. Сидели они молча. Вернулся пастух с винной бутылью, по самое горлышко полной воды, и пустил ее по кругу. Бернард разрезал на дольки персики мадам Орьяк, и они стали их есть. Пастух, имени которого они так и не узнали, истощил свою способность к разговорам и снова ушел в себя. Но молчание его было мягким и дружеским, и какое-то время они все трое сидели в рядок, Джун в середине, и смотрели на пламенеющее закатное небо,