Однажды жарким днем я нашел на земле кувалду, оплетенную длинными сорняками. Это случилось в саду заброшенного блочного дома, где я бродил, не зная, куда себя деть. Само строение сгорело еще с полгода назад. Я стоял в почернелой гостиной с разрушенным потолком и выгоревшим полом. Одна перегородка осталась цела: в центре ее виднелось сервировочное окошко, соединяющее гостиную с кухней. Одна деревянная дверца его еще висела на петлях. На кухне у стены чернели остатки водопроводных труб и розеток, на полу лежала разбитая раковина. И во всех комнатах пробивались сквозь щели, борясь друг с другом за свет, сорные травы. В большинстве брошенных домов все, кроме мебели, осталось в порядке на своих местах, и каждый предмет словно говорил тебе: вот здесь люди ели, здесь спали, здесь сидели. Но на этом пепелище порядка не было — все исчезло. Бродя по зияющей, выжженной пустоте, я пытался представить себе паркет, шкафы, картины, стулья, швейную машинку. Мне нравилось, какими мелкими и незначительными кажутся сейчас эти предметы. В одной комнате между почернелыми, обугленными балками застрял матрас, и над ним нависал полуобвалившийся потолок. Люди, спавшие на этом матрасе, думал я, воображали, что они в спальне. И верили, что всегда так будет. Мне представилась моя собственная спальня, спальня Джули, матери — что, если с ними случится то же самое?

Размышляя об этом, я забрался на матрас, а с него — на край обрушенной стены и тут заметил в траве ручку кувалды. Я спрыгнул вниз и подобрал ее. Под увесистой железной головкой ее жили мокрицы: теперь они в слепом смятении бегали взад-вперед по своему крошечному клочку вселенной. Я опустил на них молоток и ощутил, как сотряслась земля под моими ногами.

Должно быть, его потеряли здесь пожарные или рабочие, сносившие квартал. Отличная находка. Я взвалил его на плечо и понес домой, прикидывая, что бы такое им раздолбать. Каменная горка в саду осыпалась и разрушалась без посторонней помощи. Мощеные дорожки никто не подновлял, они потрескались, из щелей лезла трава. Но оставалась цементная дорожка — пятнадцать футов в длину и пара дюймов в толщину. Никакой пользы от нее не было. Я разделся до пояса и принялся за дело. С первого удара от дорожки отлетел маленький обломок бетона, но следующие не принесли ничего — даже трещин. Я передохнул и начал бить снова. На этот раз, к моему удивлению, в камне появилась глубокая трещина, и вполне приличный кусок бетона откололся и отлетел в траву. Он был тяжелым, примерно двух футов в ширину. Я оттащил его к забору и уже собирался снова поднять молоток, но тут за спиной у меня послышался голос Джули:

— Хватит.

На Джули был ярко-зеленый купальник. В одной руке она держала журнал, в другой — солнечные очки. С этой стороны дома царила глубокая тень. Я поставил кувалду между ног, опираясь на ручку.

— Вот еще! — сказал я. — С чего это?

— Мама просила.

Я поднял молоток и со всей силы жахнул им по дорожке. Затем оглянулся на сестру — та пожала плечами и пошла прочь.

— Почему нельзя-то? — крикнул я ей вслед.

— Она плохо себя чувствует, — не поворачиваясь, ответила Джули. — У нее голова болит.

То, что теперь мама почти не вставала с постели, я принимал как должное. Она слегла так постепенно, что мы этого почти не заметили. Кажется, она не поднималась с моего дня рождения — а с того времени прошло уже две недели. Мы приспособились к новой жизни. По очереди носили наверх поднос с едой. Джули по дороге из школы заходила за продуктами, Сью помогала ей готовить, а я мыл посуду. Мама лежала, обложенная журналами и библиотечными книгами, но я ни разу не видел, чтобы она читала. Чаще всего она дремала сидя, а когда я заходил, как-то удивленно-испуганно открывала глаза и говорила что- нибудь вроде: «Ох, кажется, я вздремнула немного». Гостей у нас не бывало, никто не спрашивал, что с ней, и я сам не задавал себе этот вопрос. Джули, как потом выяснилось, знала гораздо больше. Каждое субботнее утро она отправлялась в аптеку и возвращалась оттуда с полным коричневым пузырьком. Доктора к маме не приходили. «Навидалась я докторов, — говорила она, — и анализов столько сдала — на весь остаток жизни хватит». Такая причина казалась мне вполне существенной.

Ее спальня стала центром дома. По вечерам мы теперь сидели с ней, болтали или слушали радио, пока она дремала. Несколько раз я слышал, как она говорит Джули, что купить или во что одеть Тома, всегда быстро, мягко и вполголоса. Слова «когда мама встанет» превратились в обозначение некоего неопределенного, но близкого будущего, когда в доме восстановится прежний порядок. Джули хранила сосредоточенный, деловой вид, но я подозревал, что она пользуется своим положением, что ей нравится мной командовать.

— Пора бы тебе убраться у себя в комнате, — сказала она мне как-то на выходных.

— Это еще зачем?

— Тут страшный беспорядок, да еще и воняет чем-то.

Я промолчал. Джули продолжала:

— Приберись, пожалуйста. Так мама сказала.

Я полагал, что, раз мать больна, ее надо слушаться. В комнате, правда, все равно не убрался, но эта мысль сильно испортила мне настроение. Однако мама ни разу не заговаривала со мной о комнате, и я начал подозревать, что и Джули она ничего не говорила.

Минуту или две я смотрел на свою кувалду, а потом пошел на задний двор. Стояла середина июля, через неделю начинались каникулы, уже полтора месяца нас мучила страшная жара. Казалось, дождя никогда больше не будет. Джули не терпелось загореть, и она расчистила себе местечко на вершине каменной горки. Каждый день после школы она отправлялась туда, расстилала полотенце и лежала ровно час, раскинув руки, а каждые десять минут или около того переворачивалась на живот и приспускала бретельки купальника. Ей нравилось, какой эффект создают загорелая кожа и белизна школьной блузки.

Когда я появился из-за угла, она как раз устроилась на своем месте: лежала на животе, положив голову на скрещенные руки, повернув лицо в сторону соседнего пустыря, где умирали от жажды развесистые заросли крапивы. Рядом с ней между темными очками и тюбиком крема для загара стоял миниатюрный серебристо-белый транзистор, из него доносились дребезжавшие мужские голоса. По обе стороны от нее горка круто уходила вниз, стоит ей чуть подвинуться влево, подумал я, и она скатится к моим ногам. Кусты и трава здесь давно пожухли, единственным пятном зелени, ярким и сияющим, был ее купальник.

— Послушай-ка, — сказал я ей, повысив голос, чтобы перекричать радио. Она не поворачивала голову в мою сторону, но я знал, что она меня слышит. — Когда это мама попросила тебя сказать мне, чтобы я не шумел?

Джули не отвечала и не шевелилась. Я обошел горку, чтобы заглянуть ей в лицо. Глаза у нее были открыты.

— Ты же не заходила домой…

И тут Джули сказала:

— Будь так добр, пожалуйста, натри мне спину кремом.

Я начал карабкаться на горку. Большой камень сорвался из-под моей ноги и с грохотом рухнул наземь.

— Осторожнее, — сказала Джули.

Я встал на колени между ее ног и выдавил из тюбика на ладонь бледный вязкий крем.

— Сначала шею и плечи, — попросила Джули, — они сильнее всего обгорают.

Мы были всего в каких-нибудь пяти футах над землей, но казалось, что здесь веет легкий освежающий ветерок. Втирая крем в ее плечи, я заметил, какими бледными и безобразными кажутся мои руки на фоне ее загорелой кожи. Бретельки купальника были спущены и лежали на земле, стоит чуть сдвинуться в сторону — и я увидел бы ее груди, скрытые в глубокой тени тела. Когда я закончил, она бросила через плечо:

— А теперь ноги.

На этот раз я втирал крем так быстро, как только мог, почти зажмурившись. Мне было жарко и слегка мутило. Джули снова опустила голову на руки, дыхание ее стало ровным и медленным, словно у спящей. По радио писклявый голос с какой-то зловещей монотонностью излагал результаты скачек. Наконец я все