займет много времени. Если делать это днем, кто-нибудь может нас увидеть, а если ночью — понадобятся факелы, и из многоэтажек увидят свет. И потом, как скрыть все это от Тома?

Тут я умолк, чтобы насладиться произведенным эффектом. Несмотря ни на что, я наслаждался собой. Меня всегда восхищали гениальные преступники в кино — элегантные джентльмены, с изящным безразличием обсуждающие идеальный способ убийства. Я нащупал в кармане ключ от спальни, и на миг к горлу подступила тошнота, но я уверенно договорил:

— И разумеется, если все выйдет наружу, полиция первым делом перекопает весь сад. В газетах о таких вещах каждый день пишут.

Джули смотрела на меня очень внимательно, кажется, она наконец начала принимать меня всерьез. Когда я закончил, она спросила:

— И что же делать?

Сью мы оставили с Томом на кухне. Моя идея не рассердила ее и не испугала: кажется, ей было уже все равно. Она только устало качала головой, словно скорбная старуха. Снаружи ярко светила луна, и мы быстро нашли тачку и лопату. Подкатили тачку к воротам, наполнили песком, отвезли к угольной яме и сбросили в подвал — и так шесть раз. Затем немного поспорили из-за воды: я говорил, что воду придется носить в подвал ведрами, а Джули возражала, что где-то там есть кран. Действительно, кран нашелся в той кладовке, где были свалены старая одежда и игрушки. До спальни отсюда было далеко, так что в подвале я чувствовал себя спокойнее, чем в доме. Мне смутно казалось, что кидать песок и смешивать цемент — моя работа, но Джули уже взяла лопату и, не успел я опомниться, соорудила песочную горку. Затем вскрыла один из мешков с цементом и остановилась, ожидая, что я подолью воды. Работала она удивительно быстро: через несколько минут песок и цемент смешались в густую серую грязь. Я поднял крышку огромного оловянного сундука, и Джули принялась лопатой кидать цемент туда. Он лег на дно слоем дюймов в пять. Мы решили сделать еще порцию, побольше: теперь я смешивал, а Джули подливала воды. В этот момент я не задумывался о том, что и зачем делаю. Смешивать цемент — самое обычное дело, ничего такого в этом нет.

Вот и вторая порция легла в сундук: мы работали уже три часа. Мы поднялись на кухню попить воды. Сью спала в кресле, а Том — лицом вниз на диване. Мы накрыли Сью пальто и вернулись в подвал. Сундук был уже наполовину полон. Мы решили, что, прежде чем класть ее сюда, заготовим побольше цемента. На этот раз работа шла медленно. Кончился песок, и нам пришлось снова идти к воротам — вдвоем, поскольку лопата-то была всего одна. Небо на востоке уже серело. Мы сделали пять ходок с тачкой.

— Интересно, — сказал я, — что мы скажем Тому, когда он выйдет поиграть и увидит, что от его кучи песка ничего не осталось.

— Скажем, налетел ветер и унес весь песок, — ответила Джули, и оба мы устало засмеялись.

Закончили мы уже в пять часов утра. Последний час работали, не глядя друг на друга и не обменявшись ни словом. Я достал из кармана ключ, и Джули сказала:

— Надо же, я думала, что потеряла его. А он, оказывается, все это время был у тебя.

Мы поднялись на кухню, отдохнули, попили еще воды. В гостиной отодвинули к стенкам кое-какую мебель, распахнули дверь и подперли ее ботинком. Наверху я повернул ключ в замке и толкнул дверь, но первой в комнату вошла Джули. Хотела включить свет, потом передумала. Голубовато-серый полумрак придавал спальне какой-то плоский двухмерный вид, словно на старой фотографии. На кровать я старался не смотреть. Воздух здесь был влажный, затхлый, словно несколько человек спали в комнате, не открывая окон, и поверх этой затхлости плыл слабый и острый запах, ощущавшийся в самом конце вдоха. Я старался дышать часто и неглубоко. Она лежала так же, как мы ее оставили, — тот же образ, что являлся мне всякий раз, стоило закрыть глаза. Джули стояла в изножье кровати, обхватив себя руками. Я подошел ближе и тут же понял, что не смогу поднять маму, просто не смогу к ней прикоснуться. Я ждал, что будет делать Джули, но она не шевелилась.

— У нас ничего не выйдет, — сказал я.

Джули заговорила быстро, высоким напряженным голосом, с какими-то театрально-бодрыми нотками:

— Все нормально. Сейчас завернем ее в одеяло, и все будет нормально. Просто пойдем и все быстро сделаем. Все будет нормально. — Но, сказав это, она не двинулась с места.

Я присел за стол, спиной к постели. Джули вдруг разозлилась.

— Ну да, — быстро сказала она, — давай, свали все на меня. Может быть, сам сделаешь?

— Что сделаю?

— Завернешь ее в одеяло. Ты же все это придумал, так?

Глаза у меня слипались от усталости. Я прикрыл их и тут же ощутил, что падаю. Я схватился за край стола и встал.

— Вот что: давай расстелем одеяло на полу и положим ее на него, — уже мягче сказала Джули.

Я шагнул к матери, стянул с нее одеяло и начал расстилать его на полу. Оно ложилось медленно, лениво, словно во сне, со множеством складок и загнутых углов, которые мне пришлось расправлять, ползая по полу. Затем я взял мать за плечи и, прикрыв глаза и стараясь не смотреть ей в лицо, уложил ее обратно на кровать. Казалось, что она сопротивляется, мне пришлось надавить ей на плечи обеими руками. Теперь она лежала на спине: руки изогнуты под странными углами, тело перекручено — так же, как было позавчера. Джули взяла ее за ноги, а я — под мышки. На одеяле у наших ног она выглядела такой слабой и жалкой, как птичка со сломанным крылом, что впервые за эти дни я заплакал не о себе, а о ней. На кровати после нее осталось большое коричневое пятно, уже начавшее желтеть по краям. Джули, тоже со слезами на глазах, опустилась на колени по другую сторону ее тела, и вместе мы стали заворачивать маму в одеяло. Это оказалось нелегко — в слишком неестественной позе она лежала.

— Не получается! — выдохнула в изнеможении Джули.

В конце концов нам удалось кое-как несколько раз обернуть одеяло вокруг нее. Теперь, когда мы ее не видели, стало немного легче. Мы подняли ее и понесли прочь из спальни.

По лестнице мы спускали ее медленно, ступенька за ступенькой, а внизу, в холле, остановились, чтобы поправить сбившееся одеяло. От напряжения у меня болели руки. Мы не произносили ни слова, но и так было понятно, что через гостиную ее лучше пронести не останавливаясь. Уже у двери в кухню я взглянул налево, туда, где спала Сью, и увидел, что она не спит, а сидит, прижимая пальто к груди, и смотрит на нас. Я хотел что-то ей сказать, но не успел придумать что — мы уже прошли через кухню, уже спускались в подвал. Здесь, в нескольких футах от сундука, мы наконец опустили ее на пол. Я налил в ведро воды, чтобы увлажнить нашу гору цемента. Поднял голову и увидел, что Сью стоит в дверях. На миг мне показалось, что она хочет нас остановить, но, когда мы с Джули снова взяли мать за плечи и за ноги, Сью молча подошла, встала между нами и взялась за тело посередине. Уложить маму было нелегко — выгнутая и перекрученная, она едва уместилась в сундук, на дюйм или два погрузившись в цемент. Я хотел взяться за лопату, но ее уже держала Джули. Когда она бросила маме на ноги первую порцию цемента, Сью громко всхлипнула. А затем, когда Джули снова наполнила лопату, Сью бросилась к цементной горке, захватила в обе горсти столько цемента, сколько могла удержать, и тоже бросила в сундук. И снова, и снова — не останавливаясь, так быстро, как только могла. Джули тоже все быстрее работала лопатой, швыряя в сундук новые порции цемента и бегом возвращаясь за следующими. И я погружал руки в цемент и бросал в сундук пригоршни серой грязи. Мы работали как одержимые. Скоро сквозь цемент виднелось лишь несколько белых клочков одеяла, а через несколько минут исчезли и они. Но мы не останавливались. Слышался лишь скрежет лопаты и наше тяжелое дыхание. Наконец от горки цемента не осталось ничего, кроме влажного пятна на полу, а сундук был полон до краев. Прежде чем подняться наверх, мы немного постояли вокруг него, глядя на то, что сделали, и восстанавливая дыхание. Крышку сундука мы решили не закрывать, чтобы цемент затвердел быстрее.