информации, облаченных в теплые и легкие одежды, окруженных чудодейственными машинами. Да, наш век — век чудодейственных машин. Мобильные телефоны размером чуть больше человеческого уха. Огромные фонотеки — в плоском устройстве не больше детской ладошки. Камеры, рассылающие снимки по всему миру. Машину, в которой Генри сейчас едет, он заказал, не вставая из-за стола, — по интернету. Управляемая посредством компьютера стереотактическая установка, которой он пользовался вчера, полностью изменила процедуру биопсии. Вон та китайская парочка, что идет по тротуару ему навстречу, слушает музыку: у них стереоплеер с Y-разъемом. А та чуть не бежит вприпрыжку — худощавая девушка в нейлоновом костюме, катящая перед собой прогулочную коляску. В сущности, все, кого он встречает на этой тихой улочке, выглядят счастливыми или, по крайней мере, довольными, как и он сам. Но преподавателям в университете, да и вообще гуманитариям, несчастье приятнее, поскольку легче поддается анализу: счастье для них — слишком крепкий орешек.
Приятно возбужденный мыслями о счастливых временах, в которые ему довелось жить, Пероун прибавляет скорость и сворачивает на Мейпл-стрит. В такие минуты для полного счастья ему необходимы призрачные оппоненты, с которыми можно схлестнуться, чтобы в итоге их посрамить. Довольно часто перед игрой он начинает мысленные споры. Сам он не особенно нравится себе в таком настроении; однако невозможно отслеживать мысли секунда за секундой — эмоции неизменно создают белый шум, и размышления выходят из-под контроля. Быть может, на самом деле он вовсе не счастлив — просто взвинчен. Он проезжает мимо здания у подножия башни почтамта, теперь уже не такого уродливого: сверкающие алюминиевые двери, голубая плитка и сложные геометрические фигуры окон и вентиляционных отверстий делают его похожим на полотно Мондриана. Но дальше, там, где начинается Шарлотт-стрит, все застроено дешевыми многоквартирными домами и студенческими общежитиями: плохо пригнанные рамы, дух бедности, грязи и равнодушия. В дождь и под настроение, проезжая мимо этих домов, Генри вспоминает Варшаву при коммунистах. Полюбить их он сможет, только когда большую половину снесут.
Теперь он едет параллельно Уоррен-стрит. Собственное настроение — радостное возбуждение, чуть подкрашенное агрессией, — все еще его смущает. Подъезжая к Тотнем-корт-роуд, он начинает перебирать в уме недавние события, чтобы понять, что привело его в такой восторг. Они с Розалинд занимались любовью; сегодня суббота; он ведет собственный «мерседес»; при пожаре в самолете никто не погиб; у той девочки, Чепмен, и у других вчерашних пациентов все нормально; сегодня приезжает Дейзи; впереди — игра; все это весомые поводы для радости. А с другой стороны? С другой стороны, он жмет на тормоза. Перед ним, посреди Тотнем-корт-роуд, полицейский в желтой куртке, на мотоцикле, повелительно распростер руки, приказывая ему остановиться; за его спиной перегородила улицу полицейская машина. Ну разумеется, из-за марша улица закрыта. Надо было раньше сообразить. Но Пероун не останавливается сразу, а лишь притормаживает и продвигается вперед медленно, словно надеется, что притворное непонимание поможет ему избежать запрета (в конце концов, он же не собирается ехать по Тотнем-корт- роуд — ему надо всего лишь ее пересечь), или, по крайней мере, стремится разыграть до конца положенную сцену: доброжелательный, но непреклонный полицейский — и недовольный, но законопослушный гражданин.
Он останавливается прямо на перекрестке. И действительно, коп бросает косой взгляд на приближающихся демонстрантов и направляется к нему с кислой улыбочкой, ясно говорящей, что сам он, будь его воля, давно разбомбил бы Ирак и еще дюжину стран в придачу. Генри, откинувшись на спинку сиденья, отвечает ему такой же кривой улыбкой… и в этот миг происходят два события. За спиной у патрульного, на той стороне улицы, из дверей стрип-клуба «Мятный носорог» выскакивают трое мужчин, двое высоких и один плотный, коренастый, в черном костюме, и торопятся прочь, чуть не срываясь на бег. Обогнув угол и оказавшись на улице, куда хочет попасть Пероун, они перестают стесняться и со всех ног бегут к машине, припаркованной неподалеку.
И второе: коп, ничего этого не заметивший, на полпути к Пероуну вдруг останавливается и подносит руку к левому уху. Кивает, говорит что-то в микрофон, закрепленный у него на шлеме, и поворачивает назад, к мотоциклу. Затем, вспомнив о Пероуне, оглядывается. Пероун встречается с ним взглядом и вопросительно указывает в сторону Юниверсити-стрит. Коп пожимает плечами, затем кивает и машет рукой, что, видимо, означает: «А, черт с тобой, давай, только быстро!» Демонстранты еще далеко, а он только что получил новые указания.
Пероун на игру не опаздывает, так что особенно не спешит. «Мерседес» ему нравится, но он никогда не интересовался особенностями его движения — например, как молниеносно он набирает скорость. Со стороны впечатляет, но сам Пероун никогда не проверял. Не в том он уже возрасте, чтобы срываться по сигналу светофора. Он переключается на первую и внимательно смотрит по сторонам: случайный пешеход может вынырнуть откуда угодно. Полицейский уже заводит свой мотоцикл: будем надеяться, что из-за Пероуна у него не будет неприятностей. В конце концов, всего делов-то — пересечь четыре полосы! Однако Пероун понял его жест так, что двигаться надо быстро. Поэтому, проехав футов шестьдесят — семьдесят до начала Юниверсити-стрит, он переключается на вторую — двадцать миль в час. Или двадцать пять. Ну самое большее тридцать. Переключаясь, он одновременно притормаживает и смотрит направо, ища поворот перед Гауэр-стрит, которая тоже закрыта.
Движение, словно подсказка, возвращает его мысли к первоначальной задаче, к анализу проксимальных и дистальных причин его эмоционального состояния. Порой за какую-нибудь секунду может произойти очень многое. Вот и сейчас: за секунду Генри успевает вспомнить, что чем-то обеспокоен, и мгновенно, не облекая свою мысль в слова и фразы, определить, что источник его тревоги — в состоянии мира, о котором напомнили ему демонстранты. Возможно, мир изменился решительно и необратимо; и неуклюжие попытки людей (прежде всего — американцев) с этим справиться всё только испортят. В любом уголке планеты есть люди, целая сеть людей, готовых убить Пероуна и всех его близких ради своей цели. Масштаб убийств уже не удивляет, в дальнейшем их будет не меньше — может быть, и в этом городе. Неужели он настолько напуган, что не в состоянии взглянуть правде в лицо? Ему не удается сформулировать ни вопросов, ни утверждений: эта мысль возникает у него в голове каким-то бессловесным туманом, полным безотчетного волнения. Такой довербальный язык лингвисты называют ментальным. Даже не язык — скорее матрица смыслов, способная в долю секунды сгенерировать сложную последовательность мыслей, окрашенных определенной эмоцией. Цвет этих мыслей — грязно-желтый. Даже поэтам, с их даром выражать многое в немногих словах, потребуются десятки строк и немало минут, чтобы выразить и пересказать то, о чем думает сейчас Пероун. Поэтому, когда на периферии его зрения, слева, появляется что-то красное, подобное цветовому пятну на сетчатке во время бессонницы, он воспринимает это как идею — новую идею, неожиданную и опасную, но его собственную, а не пришедшую извне.
С машинальностью опытного водителя он вписывается в узкое пространство, отграниченное с одной стороны велосипедной дорожкой, с другой — рядом припаркованных машин. Из этого ряда и вырывается новая мысль, а в следующий миг с громким щелчком отлетает зеркало и раздается отвратительный визг трения стали о сталь — два автомобиля сталкиваются боками. Пероун инстинктивно жмет на акселератор и крутит руль вправо. Слышатся новые звуки: скрежещущее стаккато красного автомобиля слева, причесывающего десяток припаркованных машин, глухое чмоканье резины «мерседеса» о край тротуара — словно гигантский хлопок в ладоши. Теперь и заднее колесо ударяется о бордюр. Генри вырвался вперед и тормозит. Обе пострадавшие машины замирают метрах в тридцати друг от друга. Глохнут моторы. Несколько секунд из машин никто не показывается.
По стандартам современных дорожных аварий — а Генри не зря провел пять лет в неотложке — дело пустяковое. Скорее всего, никто не пострадал и в роли врача-попутчика ему выступать не придется. За последние пять лет он дважды побывал в этом качестве: один раз — в самолете, по дороге в Нью-Йорк, другой — в душном лондонском театре в июньскую жару; оба раза — сердечные приступы, и оба случая сложные и неприятные. Шока не наблюдается: нет ни странного спокойствия, ни возбуждения, ни отупения; зрение его не обострилось, его не трясет. Он слушает щелчки остывающего металла и чувствует, как сквозь естественный испуг пробивается другая, не менее естественная эмоция — раздражение и досада. На пострадавшее крыло «мерседеса» и смотреть не хочется. Ему уже представляются недели и месяцы муторной переписки со страховой компанией, телефонные звонки, поездки в гараж. И как бы хорошо ни починили машину, изначальная чистота окажется безнадежно утрачена. Наверняка пострадала и передняя ось с подвеской — те таинственные части механического организма, у Пероуна ассоциирующиеся с парой пыточных инструментов:
