придется выкинуть. Чтобы отмыть стол и пол, им нужно было ведро. Отвернувшись, Мария вытряхнула его содержимое в самую большую кастрюлю.

Леонард взял щетку и начал посыпать стол стиральным порошком, когда она сказала:

– Глупо заниматься этим вдвоем. Лучше сразу вынеси ящики. А я закончу здесь.

Конечно, она знала, что справится с уборкой лучше его. Но дело было не только в этом. Она хотела, чтобы он ушел, хотела остаться одна. И ему перспектива покинуть эту квартиру, выбраться отсюда, пускай и с тяжелой кладью, показалась заманчивой. Она словно обещала свободу. Он хотел очутиться подальше от Марии не меньше, чем она хотела его ухода. Это было просто и ясно. Ибо сейчас они не могли дотронуться друг до друга, не могли даже встретиться взглядом. Одна только мысль о том, чтобы сделать самый обычный жест – например, взять ее за руку, – вызывала у него содрогание. Всякое общение между ними, любая мелочь, любое крошечное взаимодействие мешало и раздражало, как соринка в глазу. Он увидел инструменты. Топор тоже лежал там, нетронутый. Леонард не мог вспомнить, почему он решил купить и его. Воображение оказалось еще более жестоким, чем жизнь.

– Не забудь про нож и пилу, про все ее зубья, – сказал он.

– Не забуду.

Он надел пальто, пока она открывала дверь. Потом стал между ящиками, поднатужился, поднял их и быстро, по прямой выбежал на лестничную площадку. Там он поставил их и обернулся. Она стояла на пороге, держа руку на двери, готовая закрыть ее. Почувствуй он хоть малейшее желание, он подошел бы к ней, поцеловал в щеку, тронул за руку. Но их разделяло висевшее в воздухе отвращение, и притворяться было невозможно.

– Я вернусь, – его хватило только на эти слова, и даже они прозвучали как сумасбродное обещание.

– Ладно, – сказала она и закрыла дверь.

Минуты две он стоял между ящиками перед верхним пролетом лестницы. Когда он начнет спускаться на следующий этаж, времени на раздумья уже не останется. Но сейчас у него в голове было почти пусто. Кроме головокружительной усталости, он ощущал смутное удовольствие от того, что покинул квартиру. Избавляясь от Отто, он в каком-то смысле избавлялся и от Марии. Так же как и она от него. Наверное, все это печально, но пока он был недосягаем для грусти. Он уходил. Подняв свой багаж, он двинулся вниз. Волоча ящики по ступеням, он мог управиться с обоими разом. На каждой лестничной клетке он делал передышку. Какой-то человек возвращался с работы и, проходя вверх, кивнул Леонарду. Двое мальчишек проскользнули мимо, пока он отдыхал. Никто не видел в нем ничего странного. В Берлине было полно людей с тяжелой ручной кладью.

По мере того как он спускался, все больше отдаляясь от квартиры Марии и от нее самой, к нему возвращались все его прежние физические страдания. Боль от поврежденной ключицы теперь пульсировала глубоко в плече. До уха уже не надо было дотрагиваться, поскольку оно и так все время напоминало о себе. Стаскивание по лестнице багажа весом не меньше ста пятидесяти фунтов не пошло на пользу его паху. Сказывался и прощальный удар Отто: электрические импульсы, рождающиеся у основания большого пальца ноги, простреливали ее до лодыжки. Он шел вниз, и ему становилось все хуже. Добравшись до конца, он по одному вынес ящики из подъезда во двор и там устроил себе более продолжительный отдых. Вся его кожа горела, как будто ее ошпарили или прошлись по ней наждаком. Окружающие предметы давили своей массивностью. Скрежет попавшего под ногу камешка вызывал ощущение мгновенной пустоты в животе. Грязь на стене около выключателя света на лестнице и сама эта непроницаемая стена, бессмысленность всех ее кирпичей угнетали его, мучили, словно болезнь. Был ли он голоден? Даже мысль о том, чтобы брать отдельные части этого твердого мира, вводить их в себя через дыру в голове и протискивать сквозь кишки, казалась омерзительной. Он весь был розовый, сухой, воспаленный. Он прислонился к ограде двора, глядя, как дети играют в футбол. Когда мяч ударялся о землю или чьи-нибудь подошвы тормозили на крутых поворотах, возникало трение, заставлявшее бунтовать все его обостренные чувства. Если он прикрывал веки, глаза начинало жечь.

Здесь, на уровне земли и на открытом воздухе, ему предстояло возобновить свой труд. Ни у кого еще не было таких тяжелых ящиков. Он поднял их и неверной походкой двинулся вперед. Через десять ярдов ему пришлось опустить их. Он не мог позволить себе пошатнуться. Он должен был идти, как всякий другой человек с поклажей. Ему нельзя было морщиться или слишком внимательно рассматривать ладони. Десять ярдов за один раз – это слишком мало. Он установил для себя минимум в двадцать пять шагов.

Он миновал двор в три приема и вышел на улицу. Она была почти безлюдна. Если кто-нибудь захочет помочь, ему надо будет отказаться, желательно в грубой форме. Он должен выглядеть как человек, не нуждающийся в помощи, тогда ему ее не предложат. Он начал свои двадцать пять шагов. Сам процесс счета немного облегчал его мучения. Трудно было удержаться, чтобы не считать вслух. Он опустил груз и притворился, что смотрит на часы. Без четверти шесть. Движение на Адальбертштрассе уже не такое, как в час пик. Теперь надо дойти до следующего угла. Он подождал, пока все его окружение из прохожих полностью сменится, затем снова взялся за ящики и ринулся вперед. Раньше он обязательно выполнял норму в двадцать пять шагов, но на этот раз, похоже, ему не удастся одолеть и двадцати. Его пальцы беспомощно разжались, и ящики рухнули на тротуар. Один упал набок.

Он ставил его обратно, перегородив дорогу, когда его с недовольным кудахтаньем обошла какая-то дама с собакой. Может быть, она выражала мнение всей улицы. Собака, шустрая с виду дворняжка, заинтересовалась ящиком, который поднимал Леонард. Она обнюхала его по всей длине, виляя хвостом, и забежала с другого боку, где вдруг изменила повадку и стала жадно тыкаться в него мордой. Ее вели на поводке, но женщина, видимо, была из тех хозяев, которые не любят мешать своим питомцам. Она терпеливо стояла, ослабив поводок и дожидаясь, пока животное отвлечется само. Она была меньше чем в двух футах от Леонарда, но не смотрела на него. Ее внимание было обращено только на собаку, которая нюхала уже как безумная. Она знала.

– Komm schon, mein kleiner Liebling. 1st doch nur ein Koffer. – Это просто ящик.

Леонард тоже не отгонял собаку. Ему нужен был повод, чтобы продлить отдых. Но теперь она ворчала и скулила попеременно. Она пыталась сомкнуть челюсти на ребре ящика.

– Gnadige Frau, – сказал Леонард, – пожалуйста, следите за своей собакой.

Но вместо того чтобы потянуть за поводок, женщина лишь усилила поток ласковых уговоров. «Дурашка, что это ты надумала? Эти вещи принадлежат господину, а не тебе. Пойдем же, моя сосисочка…»

Некая спокойная, отстраненная часть его «я» размышляла о том, что, если бы кто-нибудь захотел от чего-то избавиться, одной голодной собаки было бы мало. Тут понадобилась бы стая. Собака нашла удобное место. Она вцепилась зубами в угол ящика. Она грызла его, ворча и виляя хвостом.