Он шел мимо лачуг беженцев. Идти было больно. Его ключица болела, только когда он поднимал руку, ухо – когда он до него дотрагивался, но яички болели, когда он садился или при ходьбе. Надо отойти от лачуг подальше, тогда он остановится передохнуть! Он увидел мальчугана с рыжими волосами – у макушки они были морковного цвета. Короткие штаны, расцарапанные коленки. Похоже, задиристый мальчишка. В Англии таких полно. Леонард часто видел его по пути на работу или обратно. Но они ни разу не перемолвились словом, даже не помахали друг другу. Просто смотрели, как будто были знакомы в предыдущей жизни. Сегодня, надеясь вызвать этим удачу, Леонард поднял руку в знак приветствия и слегка улыбнулся. Поднимать руку было больно. Мальчик не посочувствовал бы ему, если бы знал, он продолжал смотреть на Леонарда в упор. Взрослый нарушил правила.

Леонард зашел за угол и стал, прислонясь к дереву.

Неподалеку строили многоквартирный дом. Скоро здесь вырастет настоящий город. И местные жители забудут, как все это выглядело раньше. Когда он вернется, он сможет рассказать им. Тут никогда не было особенно красиво, скажет он. Поэтому все нормально. Все хорошо. Кроме мыслей, которые крутятся и крутятся в голове.

Он ничего не мог сделать. Он снова тронул ее за руку, или это был первый раз. Он повторил вопрос или задал его в первый раз, позаботясь о том, чтобы теперь слова действительно прозвучали.

Я знаю, сказала она, что означало, Я тоже об этом думаю, я разделяю твое беспокойство. А может быть, Ты уже спрашивал, и я тебя слышала. А может, Я только что тебе ответила.

Чтобы не прекращать разговора, он сказал, Это была самозащита, это была самозащита.

Она вздохнула. Потом сказала, Они его знают. Да, сказал он. Поэтому они поймут.

Она выпалила одним духом, Он им нравился, они считали его героем войны, он им что-то наплел. Они думали, он спился из-за войны. Пьяница, который заслуживает прощения. Свободные от службы иногда угощали его пивом. И еще они думали, что он спился из-за меня. Они сказали мне это как-то раз, когда я вызвала их сюда. Я хотела, чтобы меня защитили, а они сказали, ты ведь сама его довела.

Он встал с кровати, чтобы унять боль. Ему хотелось джина. Он хотел принести оттуда бутылку. Найти сигареты. В пачке еще оставались три штуки, но ходить было больно. А вдруг он пойдет туда и снова увидит, что оно изменило положение?

Он стал у шкафа и сказал, Это только те, что из здешнего участка, Ordnungspolizei. А нам придется говорить с Kriminalpolizei, они из другой организации. Он произносил эти слова, но, конечно, не было никаких преступников, никакого преступления, это была самозащита. Она сказала, Но местных все равно вызовут. Иначе нельзя, это их район.

Так что же, повторил он. Что мы им скажем?

Она покачала головой. Он подумал, она хочет сказать, что не знает. Но она имела в виду совсем другое. Тогда была еще только половина третьего, а она уже имела в виду совсем другое.

Шагая привычной дорогой, он мог притвориться, что ничего не случилось. Он идет на работу, вот и все. Он спустится в туннель, он с нетерпением ждал этого момента. Ночью он все-таки вышел за джином. Сигарет нигде не было. Он посмотрел на торчащие из-под одеяла ботинки. Они высунулись еще дальше, в этом не было сомнения. Теперь он видел оба носка и часть голой ноги с редкими волосками. Он поскорей вернулся в спальню и сказал ей, но она не подняла глаз. Она скрестила руки на груди и смотрела в стену. Он закрыл дверь и налил им обоим джина. Глотая, он думал о «Наафи».

Знаешь что, сказал он. Мы вызовем британскую военную полицию. Или американцев. Я же в их ведении, мне полагается это сделать.

Она разъединила было руки, потом снова вернулась в прежнюю позу. Дело касается меня, сказала она. Немецкую полицию поставят в известность.

Он все еще стоял. И ответил, Я скажу, что я один виноват. Безумное предложение. Она не улыбнулась, ее голос не потеплел. Она сказала, Ты очень добр, спасибо. Но он немец, и это моя квартира, и он был моим мужем. Они обязательно сообщат немецкой полиции.

Он был рад, что она не согласилась. Он сказал, Такмы ничего не решим. Пусть они считают его героем войны, но они знают, что он бил тебя, что он пил, ревновал, и почему они должны верить его словам, а не нашим, и если бы мы захотели его убить, мы не стали бы проламывать ему голову, а потом звать полицию.

Она сказала, Почему бы и нет, если мы надеялись, что это сойдет нам с рук? И когда он не ответил, потому что не понял, она сказала, Totschlag, вот как они это назовут. Непредумышленное убийство.

Он приближался к часовым. Сегодня у ворот дежурили Джейк и Гови. Они встретили его по-приятельски и пошутили насчет его распухшего уха. Но пропуск тем не менее пришлось показать. В этом смысле со вчерашнего дня ничего не изменилось. Значит, все не так уж плохо. Он двинулся дальше, мимо будки часового, по дороге, обычный маршрут. По пути в свою комнату он никого не встретил.

На его двери висела записка от Гласса. Встретимся в столовой в 13.00. Комната была в том виде, в каком он ее оставил: рабочий стол, паяльники, омметры, вольтметры, приборы для проверки ламп, мотки провода, коробки с запасными деталями, сломанный зонтик, который он собирался починить. Все это были его вещи, его работа, вот чем, он занимался на самом деле, законно и открыто. Вернее, открыто с одной точки зрения и тайно с другой, законно не во всех смыслах. С некоторыми определениями законности они были на ножах, некоторые определения им приходилось волей-неволей игнорировать. Я должен перестать, подумал он, мне надо успокоиться.

Убийство, сказала она. Ему пришлось пойти и сесть на постель, хотя сидеть было больно. Это звучало хуже, чем случайная смерть. Убийство. Это звучало хуже. Это примерно соответствовало тому, что лежало в соседней комнате.

Он попробовал начать с другого конца. Вот что, сказал он. Мне надо к врачу, сейчас же.

Она спросила сквозь зевок, Тебе правда так плохо? Еще одна вещь, о которой она не хотела думать.

Он сказал, Врач должен посмотреть мою ключицу и ухо. Про яички он не упомянул. Они болели по- прежнему. Но он не хотел, чтобы врач осматривал их, сдавливал и просил его покашлять. Он поежился, не вставая с места, и сказал, Я должен пойти. Неужели ты не понимаешь, так мы докажем, что это была самозащита. Я должен пойти, пока все по-настоящему плохо, чтобы они могли сделать фотографии.