совестью, успокоив себя тем, что по крайней мере попыталась. Звонок не работал. Брайони дважды ударила дверным молоточком и отступила назад. Где-то наверху громко хлопнула дверь, послышался сердитый женский голос, по лестнице застучали каблуки. Брайони попятилась еще на шаг: пока не поздно было ретироваться. Но кто-то, раздраженно вздыхая, завозился с щеколдой, и дверь открыла высокая женщина лет тридцати пяти с грубым лицом, запыхавшаяся и чем-то разгневанная. Приход Брайони явно застал хозяйку в разгар какого-то скандала, и, впуская ее, она никак не могла сменить выражение лица – рот открыт, верхняя губа сварливо изогнута.

– Что вам надо?

– Я ищу мисс Сесилию Толлис.

Женщина снова тяжело вздохнула и резко отвернулась, будто ее ударили. Потом оглядела Брайони с ног до головы.

– Вы на нее похожи.

Ошеломленная, Брайони ничего не ответила. Женщина издала очередной вздох, похожий скорее на плевок, и пошла через прихожую к лестнице.

– Толлис! – заорала она. – На выход! – После чего, смерив Брайони взглядом, полным презрения, и свирепо хлопнув дверью, исчезла в комнате, выходившей в прихожую, – видимо, своей гостиной.

Воцарилась тишина. Стоя на пороге, Брайони видела полоску линолеума в цветочек и нижние семь- восемь ступенек лестницы, затянутой темно-красной ковровой дорожкой. Дорожку придерживали медные стержни. На третьей ступеньке стержня не хватало. На полпути к лестнице, придвинутый прямым краем к стене, стоял полукруглый стол, на нем – предназначенная для писем полированная деревянная полка, похожая на подставку для гренков. Сейчас она пустовала. За лестницей линолеум простирался до двери, застекленной «морозными» окошками. Дверь, вероятно, вела в кухню. Обои на стенах тоже были цветочными – букеты из трех розочек, перемежающиеся снежинками. От крыльца до лестницы Брайони насчитала пятнадцать букетов, но шестнадцать снежинок. Дурной знак.

Наконец она услышала, как наверху открылась дверь, возможно, та самая, которая хлопнула, когда она постучала, потом – скрип ступенек, затем в поле зрения возникли толстые носки, полоска кожи над ними и подол знакомого голубого шелкового халата. И вот – голова Сесилии, наклонившейся, чтобы посмотреть, кто там, внизу, и стоит ли спускаться дальше в таком виде. Брайони понадобилось несколько секунд, чтобы узнать сестру. Та медленно сделала еще три шага.

– О Господи! – воскликнула она и села на ступеньки, сложив руки.

Одна нога Брайони все еще была снаружи, другая стояла на пороге. В гостиной хозяйки включили радио. Когда лампы нагрелись, послышался хохот зрительного зала. Продолжился какой-то комично- льстивый монолог, завершившийся бурей аплодисментов, а потом ударил оркестр. Брайони промямлила:

– Мне нужно с тобой поговорить.

Сесилия дернулась было, чтобы встать, потом передумала.

– Почему ты не предупредила меня о приходе?

– Ты не ответила на мое письмо, поэтому я пришла. Сесилия плотнее запахнула халат, похлопала по карману, вероятно, надеясь нащупать там сигарету. Лицо у нее стало более смуглым, кожа на руках тоже потемнела. Она не нашла того, что искала, но осталась сидеть.

– Значит, ты учишься на медсестру. – Скорее в порядке констатации приметы времени, чем из желания сменить тему, сказала Сесилия.

– Да.

– В чьем отделении?

– Сестры Драммонд.

Сесилия ничем не дала понять, что знакома с сестрой, и не выразила недовольства, что сестра работает в той же больнице, где работала она. В глаза бросилась еще одна явная перемена, произошедшая в Сесилии: прежде она разговаривала с младшей сестрой по-матерински снисходительно: «Сестренка, малышка…» Теперь от снисходительности не осталось и следа. Резкость ее тона удержала Брайони от вопроса о Робби. Она сделала еще шаг вперед, оставив, однако, дверь за спиной открытой.

– А где работаешь ты?

– Неподалеку от Мордена, в НМП.

Госпиталь Неотложной медицинской помощи, военный госпиталь, видимо, принявший на себя основной удар эвакуационной волны. Слишком о многом нельзя было говорить и спрашивать. Сестры смотрели друг на друга. Хотя вид у Сесилии был помятый, как у человека, только что вставшего с постели, она оказалась красивее, чем помнила Брайони. Ее удлиненное лицо всегда было необычным, несколько лошадиным, как говорили все, даже ее искренние почитатели. Теперь оно выглядело откровенно чувственным, видно, благодаря пламенеющему бутону сочных губ. Глаза, казалось, стали более крупными и темными – быть может, от усталости. Или от печали. Тонкий длинный нос с трепетными ноздрями, точеные черты. Лицо было неподвижным и напоминало маску. По нему трудно было что-либо понять. Новый облик сестры усугубил неуверенность Брайони и сделал ее еще более неуклюжей. Сидевшая перед ней женщина, которую она не видела пять лет, казалась почти незнакомой. С ней Брайони ни в чем не могла быть уверенной. Она старалась найти какую-нибудь новую, нейтральную тему, но в голову не приходило ничего, что не затрагивало бы деликатных предметов – тех, о которых все равно рано или поздно придется говорить. Только потому, что молчаливое разглядывание друг друга становилось невыносимым, она наконец спросила:

– У тебя есть известия от отца?

– Нет, – сказала Сесилия, как отрезала, из чего следовало, что его письма ей не нужны, и, даже если бы они были, она не стала бы на них отвечать. Тем не менее поинтересовалась:

– А у тебя?

– Недели две назад получила записку.

– Ладно.