языка не знал. Кроме отдельных слов, которые некоторые из задержанных произносили по-русски:

— Бьют! Ну, бьют!..

— Дубинкой достали? Ой, больно. Изнутри, не снаружи.

— Девчонок били! Да по лицу, по лицу!..

— А запах газа чувствовал? Со мной рядом парню брызнули, так я еле продышался…

— А за что? За что, кто мне объяснит?..

Других стали приводить, постарше. То ли отцов, то ли братьев. Тоже избитых, растерянных, ничего не понимающих. И у всех — один вопрос:

— За что?..

— А этот, командующий? Не успел обращение закончить, как сразу же солдат пустил. Ну, и толкотня, плечо не просунешь.

— А с улиц, что от Дома правительства, тут же наш, тбилисский полк спускаться начал. Давка…

На моей лавке тоже давка началась. Кто помоложе, наверх лезли, а старшие со мной рядом садились. Прижали к окну, я вскрикнул, потому что руку зажали.

— Ты чего, друг? Руку повредили?

— Вывернули, когда сюда волокли.

— Откуда будешь?

— Из русской Глухомани. В отпуск к друзьям приехал.

— Потерпи немного, — сказал мой сосед.

И что-то добавил по-грузински. Сразу же молодой парень выдвинулся. Пощупал мое плечо, сказал:

— Подержите его. Вывих плечевого сустава.

Меня схватили, он опять меня ощупал, плечо рукой придержал.

— Терпи. Больно будет.

Резко рванул, боль в глаза мне ударила, но рука вроде бы на место встала. Только больно было.

— Забинтовать надо. Покрепче. Эй, ребята, бинт у охраны попросите.

Кто-то в дверь застучал. Открыл охранник. Что-то ему сказали, он на меня глянул и принес бинт. Санитар мой едва руку мою прибинтовать успел, как меня и вызвали.

— Спасибо, ребята, — сказал. — Меня, видать, назад, в Глухомань отправляют.

И точно. То ли камера для других понадобилась, то ли от меня поскорее избавиться решили, а только в тот же день меня выперли из Тбилиси под конвоем двух молодцов в пятнистой форме.

Молодцы были угрюмы, неприветливы и на редкость неразговорчивы. Уж не знаю, что именно им внушили отцы-командиры, но вели они себя так, как, по моим представлениям, должны были бы вести себя оккупанты, на всякий случай подозревающие в каждом местном — врага, в каждом соотечественнике — шпиона. Мне с трудом удалось склонить их к пониманию, что мои личные вещи не в камере хранения, а в доме, в котором меня приняли как самого дорогого друга.

И мы пошли в тот дом.

Весь переулок был заполнен людьми. Они о чем-то говорили, но сразу же замолкали при нашем приближении и молча расступались, провожая нас взглядами. Я здоровался, но мне никто не отвечал, и даже дети, шумные и веселые грузинские ребятишки, всегда первыми приветствовавшие меня, в то утро тоже молча отворачивались. Я не понимал, что происходит, но тревога росла и росла, и я почему-то не решался ни у кого спросить, что же случилось, почему все молчат, как на похоронах.

Как на похоронах. Я ничего не знал, ничего, но первое, что я понял, это и было — как на похоронах.

Так мы и подошли к дому, из которого я вышел на тусклом рассвете сегодняшнего дня. И там стояли соседи, и там я сказал «Здравствуйте», и там мне ничего не ответили, а просто расступились, как расступаются перед милицией. Один из моих сопровождающих остался у входа, а второй пошел со мной на второй этаж. Я постучал в дверь, никто мне не ответил. Я потянул за ручку, и дверь открылась.

— Нина?..

Молчание. Я вошел в квартиру вместе с сопровождающим, заглянул в каждую комнату.

— Нина?.. Нина?..

Никто не отозвался. Ни Нина, ни Вахтанг, ни Тина, ни ее подружка. Никто. Квартира точно вымерла. Вся. Вдруг.

— За вещами зашли? — спросил вдруг женский голос за моей спиной.

Я оглянулся. Это была соседка. Вся — в черном.

— Да, — сказал. — Выгоняют меня из Тбилиси.

— Выгоняют, — почему-то очень серьезно подтвердила она.

— А где все? — спросил я. — Где Нина, Вахтанг, девочки?

Она странно посмотрела на меня, пожевала губами:

— В морге. Нину на опознание вызвали.

— Кого?

— Всех. Тину, Нателлу, Вахтанга Автандиловича. Всех.

— Как?!

Единственное, что выдавить из себя смог. И — сел, помнится. Ноги подо мной подломились.

Соседка горестно покачала головой. А мой камуфляжный сопровождающий крикнул с раздражением:

— Ты давай шмотки собирай, самолет ждать не будет!

Как чемодан укладывал — не помню. Кажется, соседка мне помогла. Молча. Мы с сопровождающим вышли, опять прошли по переулку сквозь молчаливый грузинский строй. Вышли к военному уазику. Меня в него запихнули на заднее сиденье, сбоку сопровождающие устроились, и мы поехали. Кажется, на аэродром, что ли.

— Много погибло?

Никто не ответил. И в окно смотреть не давали, хотя я что-то видел краем глаза. Не тела, конечно, их убрали уже. А вот вещи — кофточки, курточки, груды целлофана, которым от дождя укрывались… Видел, но как-то мельком, что ли…

Потом — в самолет. На какие-то ящики усадили, взлетели. Я сидел, съежившись, а мысли скакали, и никак я их в строй вернуть не мог. Кто-то из экипажа в отсек, где я сидел, пришел. Дал полкружки водки и кусок хлеба с колбасой.

— Много погибло там? — спросил я.

— Десятка два подавили, — нехотя сказал он. — Ты выпей, выпей. Оттягивает.

Кто для веселья пьет, а мы — чтоб оттягивало. Кому что. Выпил я. Только мало помогло. Не оттянуло.

Приземлились мы в Клину, что ли. Выгрузили меня, велели в кабинет пройти. Прошел. Там какой-то чин из КГБ паспорт мой зарегистрировал, отдал, сказал на прощанье:

— Не болтайте там, в Глухомани своей. Все будет разъяснено своевременно и официально.

И пошел я на поезд до Москвы. Купил на рынке бутылку у спекулянта — борьба за трезвость продолжалась, — пирожков каких-то и пил всю дорогу.

Оттянуло. И когда из Москвы ночным поездом в Глухомань свою ехал, уже что-то в голове закопошилось. Косматое что-то, полухмельное, поскольку я вместо обеда еще бутылку в дорогу взял.

Вот о косматом и поговорим.

Потрясенный немилосердием гражданской войны, Горький, помнится, написал статью «О жестокости русского народа». О ней как-то все советское время не любили вспоминать, но любознательных отсылаю к