такой, да пока не по зубам. Вот ужо сено продам татарам, тогда поглядим.

Он в город ездил не только, чтобы посмотреть, но и чтобы оглядеться по-хозяйски. Вот в такой оглядке он татар-овцеводов и обнаружил, и договор с ними заключил на поставку сена.

Вся деревня приходила, чтоб на него поглядеть. Бабы завистливо ахали, а мужья их, цигарки из зубов не выпуская, цедили сквозь зубы, сплевывая:

— И чего надрывается? Будто картошки не хватит.

— Известно, чего. Кулак — он кулак и есть.

Еще НЭП существовал, еще Бухаринский лозунг «Обогощайтесь!» мелькал в газетных статьях, а власть исподтишка уже натаскивала лентяев на работящих крестьян. С того повелось и так будет всегда, пока Советская Власть не падет под тяжестью собственных преступлений.

Ни о чем подобном Кузьма и в сновидениях не видел. Это была его Власть, это за нее он сражался, это она давала ему сейчас возможность трудиться с размахом и с удовольствием, а иначе работать он не умел. И порою весьма удивлял наблюдателей через плетень с неизменными цигарками в зубах.

Так однажды он привез четыре короба чистейшего речного песка и велел приемному сыну и жене аккуратно разбросать песок по пашне, подготовленной под посев. Старательно сам разровнял песок, после чего запряг пару в трехлемешный плуг и перепахал это засыпанное песком поле еще раз.

— Чего мужику неймется? — удивлялись зрители с цигарками.

И еще больше удивились, когда Кузьма привез таких же четыре короба с песком и повторил перепашку. И поверх — еще четыре короба чистого песка.

— Контуженый, видать, — вынесло приговор цигарочное присутствие и потеряло к нему интерес.

Россия больных не любит.

А уж когда Кузьма — это под русскую-то зиму! — привез какую-то странную красную да с тонкой кожурой картошку, так и вообще крест на нем поставили. Сбрендил мужик, ясное дело.

Да и сажал-то он ее не клубнями, а — глазками. А глазков в клубне, считай, от шести до восьми. Так он на шесть-восемь частей и делил каждый клубень и совал его в землю накануне первых снегопадов.

А потом засыпал собственные посадки сперва рубленой соломой и сеном, а поверх — сплошной соломой. И опять зубоскалили мужики с неизменными цигарками, а вслед за ними и бабы, но примолкли, когда снег стаял, а вокруг его посадок так развезло, что не только сажать было невозможно, но даже картошку на семена перебирать рано. Потому примолкли, что у Кузьмы на посадке первые ростки проклюнулись и под весенним солнышком силу набирать стали.

Примолкли земляки. И цигарки навечно к нижним откляченным губам прилипли.

Копать под картошку еще не все решились, а у Кузьмы на участке столько ее уродилось, что пришлось двух мужиков да трех баб нанять, чтоб убрали поскорее. И картошечка была — одна к одной. Вкусная, крупная, рассыпчатая, с тонкой кожурой, которую и срезать-то не надо — поскреб ножом да и в котел.

Вот тогда в Комитете бедноты взвыли:

— Кулак он! Не думает о светлом будущем!

И постановили — раскулачить и сослать в самые дальние районы, где картошка не водится.

Зарыдала жена. По-деревенски, навзрыд, на всю округу. А Кузьма погладил ее по голове и сказал:

— Не убивайся, мать. И в Сибири люди живут.

С ними вместе выслали и тех, кого они нанимали убирать картошку. Как подкулачников и — по всей строгости. С собой — только носильные вещи как взрослых, так и детей, продовольствия на пять дней на каждого едока и — все. Ни инструментов, ни орудий труда, ни гвоздя единого. Однако Кузьма, хорошо поняв классовую зависть, выдаваемую за классовую ненависть, умудрился спрятать в детских вещах, которые бравое Чека не прощупывало, два топора без топорищ, естественно. И то же самое посоветовал сделать «подкулачникам». Ножовку они умудрились провести и стамеску. Нужные вещи в той неизвестной пустыне сибирской, где намеревались их выбросить для медленного умирания. ЧК особенно любило именно медленное умирание, когда человека приговаривали к расстрелу, а потом отправляли в тюрьму, где он каждый день ожидал этого расстрела, только его до этого последнего вызова по два-три месяца мурыжили.

Станцию ЧК выбрало глухую, далекую, где и поезда не останавливались. Долго тряслись до нее по разбитым проселкам на собственных лошадях и в собственных телегах. Пока. Пока до полустанка этого не доехали, а там чекисты велели выгружаться, брать ручной багаж и идти на запасной путь, где ожидал товарный состав с распахнутыми настежь дверями.

— Грузись все в этот вагон, — сказал старший.

Бабы опять взвыли, а Кузьма спросил:

— Разрешите обратиться, гражданин начальник?

Доволен был «гражданин начальник» с двумя треугольниками на синих петлицах.

— Чего у тебя?

— Разрешите два заступа выдать. Дорога дальняя, холода. Непременно кто-то из стариков либо детишек помрет. Надо бы похоронить по человечески, Милосердие оказать.

— Кулак — а милосердие не забыл?

— Так ведь православный я.

— Православный? — несколько озадаченно переспросил стражник. — Ну тогда топай в склад и скажи, что я лично велел выдать тебе шанцевый инструмент для похорон.

— Спасибо, гражданин начальник, — сказал Кузьма и поплелся на склад, с трудом скрывая радость.

«Шанцевый инструмент!».

И под эту служебную оговорку караульного получил две лопаты — заступ и совковую — кирку, лом и саперную лопатку. И все это неторопливо отволок в загаженный скотом вагон.

— Спрячьте у стенки под сухим дерьмом.

А сам подумал:

«Теперь не пропадем, где бы нас не высадили. Не пропадем!..»

Ехали долго и мучительно медленно, по суткам отстаиваясь на глухих разъездах. Кормили похлебкой из брюквы с кусочками давным-давно пересушенной воблы. Два раза в день — утром и вечером. И на оправку выводили взрослых — дважды в день по полчаса, мужчин вместе с женщинами, а детей — трижды, но — по раздельности: сначала девочек, потом мальчишек.

И голодно было, и холодно. Кузьма ходил к конвоирам, долго просил, но добился, чтобы в вагон забросили три охапки елового горбыля. Устелили пол в одном из углов, заодно под него и лом с киркою спрятали, и гуртом клали детей на одеяла да всякую запасную тряпку подкладывали. Слава богу, не застудились девчонки, хотя, как и парнишки, ходили в соплях до колен.

А однажды, когда стояли на разъезде, охрана разрешила открыть двери с одной стороны для проветривания. И тут кто-то незамеченный, проходя мимо этой двери, сбросил на пол мешок картошки, да и пошел себе, не оглядываясь. Оттащили тот мешок подальше от дверей, стали спорить, как картошку делить, но Кузьма отогнал всех и рассыпал на пол весь мешок.

— Не подходить, пока нужную не отберу.

И отобрал семенную. С глазками.

— Дайте, бабы, полотняный мешочек.

Дали тут же. Кузьма осторожно, по одной опустил в него отобранную картошку. Завязал и сказал:

— Это — надежда наша. Куда бы нас не завезли, картошка — всегда картошка. А потому пуще глаза берегите.