И эта бестолковщина продолжалась до вечера, пока телеграфисты не перестали получать ответы, поскольку их абоненты преспокойно ушли домой к женам и детям. А товарищ Уполномоченный самого ЧК азартно играл в какие-то свои игры.

— Связи по линии больше нет, — доложил полковник.

— Почему это — «нет»?

— Так рабочий день кончился. И связь кончилась. Теперь ночной связи тут нет, бандитов кругом много.

— Бандитизму объявлена всероссийская война.

— Так для этого и Отдельный полк создали! — не выдержав, в сердцах сказал начальник штаба, но тут же, впрочем, спохватился. — То есть, наша прямая обязанность.

— Наша прямая обязанность — уничтожить бандитский бронепоезд, — строго напомнил Уполномоченный.

— До утра не получится.

— Тогда — спать всем. Я тут устроюсь. Койка при штабе предусмотрена?

— Предусмотрена. Но, может, ко мне? Перекусить надо…

— Здесь останусь, — твердо заявил Павел, опасаясь чужого дома в чужом поселке. — Пусть бойцы еду из общего котла принесут.

— А мне…

— А вы идите домой. В семь утра жду на службе.

— Есть быть в семь ноль-ноль.

Начальник штаба ушел. Павлу принесли кашу с добрым куском мяса, он плотно поел, решил полежать и незаметно уснул крепким молодым сном без сновидений.

Сновидения должны были придти позже, в полудреме перед пробуждением. Павлик с детства любил их, всегда надеялся увидеть, но вместо сновидений на рассвете увидел небритое лицо Кузьмы.

— Ты как тут оказался?

— Гада эта велела тебя, значит, в отрицание пустить. За ловушку на Просечной.

— Убить, что ли, меня пришел?

— Да не тебя, а ее. Как написала она новый лозунг на броне «СМЕРТЬ БОЛЬШЕВИКАМ!», так и решил я покончить и с нею, и с таким названием. Пустить его самого в отрицание.

— Кого его? Меня?..

— Да не тебя, не тебя, сказал же!..

Неизвестно, сколько времени они бы разговаривали на разных языках, если бы не появился начальник штаба. Он начал с того, что, не интересуясь местом, где ремонтируется бронепоезд после прорыва, тщательно, до мельчайших подробностей расспросил о его состоянии.

— Передок весь раскроили, — докладывал Кузьма. — Входную стрелку мы с хода проскочили, а вот выходную — на тихом ходу. Да и заряд там был потяжельше. Так что кормовую башню разобрать пришлось, там теперь — пулемет с круговым обстрелом. Еле-еле трое бойцов помещаются, такая теснотища.

— Лучше скажи, куда он ушел! — крикнул Павел, никак не соображающий, почему бывший полковник Генерального Штаба не задает Кузьме самого главного вопроса.

— Все — в свое время, — сухо сказал начальник штаба Отдельного полка. — Бронепоезд никуда уйти не мог, ремонт требовался сложный. Боеспособность восстановлена?

— Вполне, — ответил Кузьма. — Ремонтировались на ветке, которая оказалась по ходу справа. Место укрытое, с одной стороны — болото, с другой — лес густой, без шума не пройдешь.

— Значит, атаковать его на той ветке было никак невозможно, — уточнил полковник.

— Да он ушел по этой ветке и будет пробиваться к югу, — с досадой сказал Кузьма. — Мне капитан, который начальник штаба, карту какую-то показывал. Какая-то станция его интересовала. Сборна, что ли…

— Заборна?

— Точно, Заборна! Говорил, что если проскочит ее, то все, путь на юг открыт. Там мост длинный, через пойму…

— Погоди, моряк…

Полковник начал торопливо листать подборку топографических двухверсток. Кузьма внимательно следил за ним, а на Павла уже никто не обращал никакого внимания. Здесь занимались делом, воевали всерьез, не отвлекаясь на детские игры за шахматной доской. Павел понял, что дело касается не пальбы по мишеням, а тактики, и примолк.

— Вот она, — облегченно вздохнул бывший полковник Генерального Штаба и даже улыбнулся. — Действительно, пойма очень широкая, поэтому и мост такой несуразно длинный.

— Точно, — сказал Кузьма. — То-то он их беспокоил. «Проскочим, говорили, и — все. Считай, что на югах!»

— Товарищ уполномоченный, — полковник выглядел настолько серьезным, что Павел тотчас же встал, одернув куртку. — Немедля вестового на станцию. Письменный приказ телеграфисту: связаться со станцией Заборна и предупредить гарнизон, что бандитский бронепоезд…

Полковник вдруг замолчал, подумал. Потом сказал решительно:

— Я напишу, что телеграф должен передать.

— Вестовой!.. — крикнул Павел. — Ко мне!.. Срочная депеша!..

Татьяна бежала напрямик, без цели и задачи, с одним единственным инстинктивным чувством убежать, как можно дальше. Убежать от всех — от людей в кожаных куртках, от психиатрической лечебницы, от доктора Трутнева, от собственного прошлого и собственного настоящего. То просветление, которое появилось у нее в больнице после встречи с Петром Павловичем и заставило ее поступать вполне разумно, даже вернуться в кабинет, взять деньги и браунинг, теперь вдруг исчезло. Осталось чисто звериное желание бежать. Бежать, как можно дальше и спрятаться, забиться в самую глухую и глубокую нору. И больше ничего в ней сейчас не было. Одна пустота.

Пошел дождь, мокрые ветки хлестали по лицу, тяжелая мокрая юбка путалась в ногах, но она, задыхаясь, продолжала яростно прорываться сквозь кусты, без дорог, цели и направления. А в висках вместе с бешеным стуком сердца билась одна мысль:

«Как, как я сюда попала?.. Где была прежде, что делала, почему оказалась в лечебнице?.. Почему меня преследуют, хотят убить, замучить до смерти или сгноить в глухой палате?.. Что произошло, что?.. Где я оступилась и до сей поры лечу в пропасть?..».

Это был ужас. Ужас, выключающий сознание и память, обессиливающий и угнетающий. Она ничего не могла вспомнить из своего прошлого не потому, что сошла с ума, а потому лишь, что этот ужас украл у нее все воспоминания. Силы уходили только на удержание их, даже не на борьбу, нет! Татьяне сама борьба представлялась ужасной, ей сейчас было не до нее настолько, что даже мысль о возможности сопротивления ужасу не смела шевельнуться в ней.

«Я — ничья, ничья. У меня нет и не было родителей, я — подкидыш. О чем говорил этот доктор? Что лечил меня и моих сестер? Каких сестер, каких?.. Нет и не может быть никаких сестер, я — одна. Одна. Одна в целом мире…».

Она шла и шла, неизвестно, куда. Ей казалось, что она идет прямо, но на самом-то деле она кружила по лесу по затейливой спирали. И уже в сумерках рухнула в ельнике от полного изнеможения. И благодатный сон обрушился на нее…

Проснулась она от озноба, сильного, как трясучка, даже зубы лязгали. И вся — мокрая насквозь: спала на мокрой земле, ночью выпала большая роса, и вся одежда — юбка, кофта, даже нательная больничная рубашка — было мокрым, хоть выжми.

Здесь же, где спала, она сняла с себя все одежды, старательно и неторопливо отжала рубашку, кофту, юбку. И такое было чувство, что на всей земле больше никого нет, почему она не пряталась, не