— Чудак-человек, все, что связано с «делом Троцкого», — табу.

История с «Морисом» научила меня уважать архивную службу. Как бы я ни был занят и не торопил события, не начинал работы с иностранцами без проверки по специальным учетам разведки и контрразведки, а иногда и ГРУ. Это «золотое правило» работающих в разведке помогло мне избежать напрасной траты времени. В архиве я находил сведения, которые ускоряли разработку иностранца с целью привлечения к сотрудничеству, но бывали и сведения, которые заставляли нас бросать работу с ним. Обычно это было связано с контактами иностранца со спецслужбами противника.

В случае с «Морисом» главная опасность таилась в том, что он был в поле зрения бельгийской контрразведки как человек с коммунистическим прошлым. И как ни было жаль расстаться с его возможностями по добыванию секретной информации научного и технического характера, строгие правила безопасности разведывательной работы с источником не позволяли продолжить с ним контакт. Нарушение могло привести к серьезной провокации против разведчика, развязыванию кампании шпиономании в стране, тем более что был повод показать миру террористические методы советской разведки в тридцатые и сороковые годы.

Более удачным было дело с бразильским бизнесменом, прозванным мною «Эмигрант». Мой коллега, работающий под прикрытием Внешторга, побывал на промышленной выставке в Рио-де-Жанейро. Несколько месяцев работы в этом городе по линии НТР позволили ему завязать контакты с интересующими нас специалистами. Среди них был «Эмигрант» — владелец исследовательской фирмы, специализирующейся на нефтехимии.

В архиве я погрузился в дело из тридцатых годов, когда начались преследования людей из Коминтерна. Сотни их были выдворены за пределы СССР и многие оказались в лагерях ГУЛАГа. По отцу «Эмигрант» был латыш. Его в одночасье вместе с женой и дочерью отвезли к финской границе и выставили за рубеж. Обвинение было стандартным: связь коммуниста-латыша с «врагами народа». Шел тридцать седьмой год.

«Эмигрант» сам нашел моего коллегу-разведчика и предложил регулярно передавать ноу-хау по нефтепереработке и производству химического сырья.

— Понимаешь, Анатолий, — говорит коллега из Внешторга, — я ему поверил сразу. Ты бы посмотрел в его глаза… Они светились неподдельной радостью от встречи с советским человеком.

— А безопасность? — по-книжному бросил я. — Может быть, он в обиде на советскую власть за выдворение из Союза.

— Он говорил другое: если бы не отъезд из Союза, его могли бы отправить за колючую проволоку. В Бразилии он стал бизнесменом, развернул свое дело и весьма доходное, пережил войну.

— Вот спокойствие, сытость и настораживает, — не сдавался я. — Почему он воспылал желанием иметь с нами контакты?

— Советский Союз он считает своей духовной родиной, относит время революционных перемен в России к лучшим годам своей жизни. Для нас это уже не мало.

В те почти два года, которые я провел в стенах НТР до отъезда в Японию, «Эмигрант» регулярно передавал нам объемные материалы из секретных сейфов американских фирм, среди которых «Шелл» и «Стандарт ойл». Информация шла в фотопленках, которые я просматривал и составлял опись. Затем они передавались как секретные материалы в министерство нефтехимии или химии. И делал всю эту работу «Эмигрант» безвозмездно, на идейно-политической основе.

К концу года «ВВ» и я вели оперативные дела резидентур по химическому направлению в США, Канаде и Мексике, Англии и Франции, Японии и Израиле, по Бразилии, Бельгии и некоторым другим странам.

В Канаде представитель НТР был в единственном числе. Он тщетно бился над получением сведений о характере работ исследовательских центров Министерства национальной обороны Канады. Особенно нас интересовали направление и объем работ по контрактам со странами НАТО, в первую очередь с США и Англией.

Из Мексики поступала обширная информация из нефтяной области, из Англии — по специальным материалам: пластмассам, смазкам, покрытиям и каучукам для нужд авиационной техники.

Информация из Франции и Израиля поступала, главным образом, по твердым ракетным топливам. Парижская резидентура сообщала об исследованиях во французских центрах в этой области. Но это было «кое-что», а вот основные материалы, идущие из Франции, принадлежали американским фирмам. Причем не только по контрактам с министерством обороны США — мы чувствовали, что французы ведут научную и техническую разведку против своего партнера по НАТО. Французы добывали эти материалы для себя, а наш источник из аэрокосмического исследовательского центра Франции передавал их копии советской разведке. То же самое происходило с разведывательными возможностями нашего источника в Израиле.

История «атомного шпионажа» еще не стала достоянием гласности в моей стране. Мы стыдливо отрицали участие советской разведки к похищению секретов создания американцами атомной бомбы. И это в то время, когда в судебном порядке такое участие было доказано и воробьи на крышах всего мира уже чирикали о роли нашей разведки в создании отечественной атомной бомбы. В начале шестидесятых годов мы уже имели собственную бомбу оригинальной конструкции и водородную не менее оригинального решения. Но над «атомным шпионажем» витала тень загубленных жизней супругов Розенберг, которые не признали себя виновными в хищении атомных секретов и отрицали связь с советской разведкой. Это стоило им жизни. Они мученически приняли смерть на электрическом стуле.

Постепенно я узнавал от своих коллег о роли нашей разведки в проникновении в «Манхэттенский проект» и участии в этой беспрецедентной акции нашего начальника Квасникова, его помощника Барковского и затем пришедшего в отдел Анатолия Антоновича Яцкова.

Квасников любил беседовать с теми, кто непосредственно вел оперативные дела разведчиков за рубежом. Поэтому вызов к нему меня не насторожил. В назначенное время я был у кабинета 802, откуда направлялась и материализовывалась работа НТР.

Кабинет был в меру просторен и удобен для работы: широкие окна, большой дубовый стол еще дореволюционной выделки с набором канцелярских инструментов на нем. Вдоль стены — просторный книжный шкаф, в основном со справочной литературой. На стенах таблицы и графики со значками, понятными только посвященным. Хозяин кабинета — худощавый, симпатичный человек с проницательным взором и доброжелательной улыбкой.

— Садитесь, — указал Квасников на стул. — Как обживаетесь на новом месте?

Это был мой первый вызов к руководителю, и я, весь подтянувшись, коротко изложил свои впечатления. Глаза Квасникова светились живым интересом к собеседнику. Зная его нетерпеливую конкретность в беседах, я приготовился отвечать на вопросы коротко и четко.

— А знаешь ли ты, Анатолий, — Квасников перешел на «ты», чем очень меня удивил, — мы с тобой коллеги: на гражданке и твоим и моим делом были боеприпасы, а точнее — взрывчатые вещества и пороха.

Невысокая крепкая фигура прохаживающегося по кабинету временами вспыхивала облачком искристых седых волос, когда голова оказывалась против солнечного света, обильно льющегося в окна восьмого этажа.

Я был весь внимание. Но ни волнения, ни тревоги от общения с руководителем я не испытывал — атмосфера в кабинете была более чем доверительной. И создал ее за считанные минуты человек номер один в НТР.

— Химическому направлению НТР вменяется обслуживать все, что летает, плавает и бегает по земле. Речь идет не только о наполнении ядерным и взрывчатым веществом ракет и снарядов, но и о высококачественных материалах, без которых военная техника не полетит и не поплывет. Сейчас это специальные пластмассы и каучуки, смазки и покрытия, работающие в условиях высоких и низких температур и агрессивных средах. И еще — химическое оружие, технология производства твердых ракетных топлив.

Квасников внушал мне, казалось бы, общеизвестные истины, но это говорил идеолог НТР, и потому его слова западали мне в душу на многие годы.

Таким я Квасникова больше не видел. Прошло еще несколько мгновений, и под тяжестью забот Квасников угас, его раскованность исчезла, уступив место голому рационализму. Передо мной вновь был мой