возможность посадить самолет, пилот доставил тысячи тонн ценного груза. Вместе с врачами он помог спасти жизнь многим людям.
Десятки раз случалось так, что где-нибудь за далекой параллелью на многие сутки забушует, заартачится взбалмошная непогодь. А в тех местах, ни раньше, ни после, случилась беда с человеком, которому грозит смертельная опасность. И Александр Кузнецов, повидавший тысячи смертей и на войне, и на фашистской каторге, вызываясь пойти на риск, летит за эту далекую параллель, ободряя врача тем, что все будет в порядке, что пилоту на фронте приходилось летать в более сложных условиях.
Работая командиром корабля, он на разных машинах налетал почти два миллиона километров и провел в воздухе девять тысяч часов. Это триста семьдесят пять суток — свыше года!
Все это время Александр Васильевич часто вспоминал боевого друга Аркадия Ворожцова. Он писал письма в разные концы, но ответы приходили неутешительные. «Что же все-таки с ним случилось? — спрашивал у себя пилот и тут же отвечал: Наверно, как Иван Кузьмин, погиб на исходе войны. Так хотелось жить и — не довелось...»
Все дальше отходила в прошлое та нелегкая пора, когда русские и поляки рука об руку боролись против гитлеровских оккупантов. Но для дружбы, познанной в беде и радостях, время — не помеха.
Весной 1958 года Александр написал заметку в Лодзинскую газету «Глос работничий» и, желая отыскать друзей-партизан, рассказал польским читателям, что живет на Урале, работает в Свердловском аэропорту, растит двух дочерей, часто вспоминает боевых соратников. Заметка заканчивалась словами:
«Откликнитесь, товарищи, напишите, кем вы стали, как трудитесь, как строите новую жизнь в народной республике».
А вскоре в аэропорт одно за другим начали приходить письма из польских городов и селений.
Первой весть о себе подала Хелена Гриних, приславшая вместе с письмом две фотокарточки — свою и дочери.
Хелена Гриних писала:
«Дорогой товарищ Сашко!
Не знаю, припомните ли вы меня? В годы войны я жила в Лодзи на улице Лицманштадта, номер три, под кличкой «Тетка». Моей дочери Марии тогда было десять лет.
Вбегает сегодня дочь с газетой и кричит: «Мама, дядя Саша жив!» Она вас так по старой привычке зовет, хотя сама уже давно замужем и растит сына.
Как приятно было узнать, что вы живы и здоровы. Приятно потому, что я вместе со своими товарищами боролась за сохранение вашей жизни. Помните, как я вам перевязывала руку, укушенную собакой, которую спустила на вас полиция в первомайский праздник?
А как вас оберегали, когда вы скрывались в нашем доме! Позднее у нас прятались многие товарищи.
За помощь партизанам меня кто-то выдал гестаповцам, и я сидела в концентрационном лагере в Равенсбруке. Освобождена из неволи войсками Советской Армии. Я очень им благодарна».
А вот письмо польского мастера, который немало сделал для побега Александра Кузнецова и Аркадия Ворожцова:
«В своей заметке, помещенной в Лодзинской газете, вы писали, что вам помог убежать из плена польский мастер Лодзинской текстильной фабрики Гайера. Это — я, Генрих Гожонд. Посылаю вам фотокарточку того времени.
Теперь я работаю не в Лодзи, а в Замброве, что находится в Белостокской области».
Кузнецов внимательно рассмотрел карточку. Да, это был тот поляк-подпольщик с Лодзинской текстильной фабрики, который в тяжелую оккупационную пору, рискуя головой, помогал русским братьям. Сфотографированный во весь рост Гожонд выглядел, как и в день побега летчиков: в том же длинном широкополом плаще-реглане, в фетровой шляпе, сверху заломленной пирожком, с неизменной щеточкой усов, с глубокими морщинами вокруг рта.
Рассказав о себе, Генрих Гожонд спрашивал, где теперь Аркадий Ворожцов? Дожил ли до свободы майор Белоусов?
Но ни об одном из них Кузнецов ничего не знал. Не знал и о судьбе Марины. Где они все? Живы ли, здоровы ли?
«Нет, если бы они дождались победы, кто-нибудь да откликнулся, — рассуждал Кузнецов, о котором в журнале «Огонек» появилась маленькая заметка. — Может быть, Марина забыла про меня? Но Аркадий и Константин Емельянович вспомнили бы».
Александр достал из ящика стола раздувшуюся коленкоровую папку с партизанскими письмами и принялся перечитывать их.
В комнату вбежала Вика, теперь уже взрослая смуглянка — ученица десятого класса. Держа руки за спиной, покачиваясь из стороны в сторону, она хитровато спросила:
— Папа, ты Кузьминых знаешь?
— Знал таких.
— Тогда встречай гостей.
Вика подала отцу телеграмму. Он прочитал:
«Проездом Москвы остановимся Свердловске Хотим повидаться Марина и Иван Кузьмины».
— Ничего не понимаю, — удивился Кузнецов.
— А по-моему, все ясно, — вмешалась Вика. — Они хотят приехать к нам в гости.
— Нет, тут путаница. Ничего не пойму.
— Да что здесь непонятного?
— Отстань от меня, если ничего не соображаешь, — вскипел отец. — Причем здесь Иван? Я же сам был на его похоронах... Ты помнишь, как я у вас в школе рассказывал о разведчике Кузьмине?
— А это, может, другой Кузьмин? — не унималась дочь, желая помочь отцу разобраться в неясности.
— По-твоему выходит, что я знал полдюжины Кузьминых?
То ли второпях, то ли из-за оплошности Кузьмины не сообщили в телеграмме ни номер поезда, ни день приезда. И Кузнецов двое суток не находил себе места. «Может, какая-нибудь ветренница с телеграфа все перепутала, — недоумевал он про себя. — Они из мертвого могут сделать живого, а из живого — мертвого. Я эту телеграмму так не оставлю».
Кузнецов позвонил начальнику телеграфа, сообщил номер телеграммы, попросил сверить ее текст с Москвой и в случае ошибки пригрозился направить жалобу министру.
Не прошло и суток, как почтальон принес вторую телеграмму с теми же подписями и с припиской внизу:
«Текст сверен с оригиналом подателя телеграммы».
Оставалось только ждать.
Вечером после работы Кузнецов оделся в старый комбинезон, ушел в дровяник и занялся мотоциклом. Ползая на коленях по бревенчатому полу от детали к детали, он никак не мог допытаться, почему не
