прочесть?

— Могу. — Николлс умерил свой гнев. — Да, я могу прочесть. — На листке бумаги стояло имя и адрес. Имя девушки и адрес в Сюррее. — Так вот как ее звать, — произнес он тихо. — Хуанита… Хуанита. — Он проговорил это имя четко, с правильным испанским произношением. — Моя любимая песня и мое любимое имя, — проронил он.

— Неужели? — живо переспросил его Капковый мальчик. — Это правда? И мое тоже, Джонни. — Помолчав, он добавил:

— Если так случится… словом, если я… Ты навести ее, Джонни, ладно?

— О чем ты говоришь, старина? — Николлсу стало не по себе. Не то торопясь закончить этот разговор, не то шутливо он похлопал молодого штурмана по груди.

— Да в таком костюме ты смог бы вплавь добраться до Мурманска. Ты же сам твердил мне об этом раз сто.

Капковый мальчик улыбнулся. Но улыбка была не слишком веселая.

— Конечно же, конечно… Так ты сходишь, Джонни?

— Черт тебя побери, да! — в сердцах воскликнул Николлс. — Да, схожу.

Кстати, мне пора идти еще кое–куда. Пошли!

Выключив свет, отворил дверь и хотел было перешагнуть через комингс.

Потом, раздумав, он вернулся и, закрыв дверь, снова включил свет. Капковый мальчик, даже не сдвинувшись с места, смотрел на него как ни в чем не бывало.

— Прости, Энди, — с искренним раскаянием проговорил Николлс. — Не знаю, что это на меня нашло…

— Дурной нрав, — весело отозвался Капковый мальчик. — Тебя всегда бесило, когда я оказывался прав, а ты ошибался!

У Николлса перехватило дыхание, и он на секунду прикрыл глаза. Потом протянул руку.

— Всего наилучшего, Васко, — попытался он улыбнуться. — И не беспокойся. Я навещу ее, если что… Словом, навещу, обещаю тебе. Хуанита…

Но если застану там тебя… — с шутливой угрозой продолжал он, — тебе не поздоровится.

— Спасибо, Джонни. Большое спасибо. — Капковый мальчик был почти счастлив. — Желаю удачи, дружище… Vaya con dios![15] Так она мне всегда говорила на прощание. Так и в последний раз сказала.

Спустя полчаса лейтенант Николлс оперировал на борту «Сирруса».

Стрелки часов показывали 04.45. Стужа была нестерпимой. С норда дул ровный умеренный ветер. Волнение усилилось. Волна стали длиннее, а зловещие ложбины между ними глубже, и «Сиррусу», который тек, как решето, и был покрыт горой льда, доставалось здорово. Небо по–прежнему было ясным и не правдоподобно чистым. Северное сияние начало блекнуть, зажглись звезды. К поверхности моря опускалась пятая по счету осветительная бомба.

Именно в 04.45 они услышали этот звук — дальний гром пушек, доносившийся с юга. Грохот раздался минуту спустя после того, как на кромке горизонта вспыхнуло ровное белое пламя. Представить, что там происходит, было нетрудно. «Викинг», преследовавший подводную лодку, хотя был бессилен нанести ей удар, сам подвергся нападению. Бой, видно, был скоротечным и жестоким: орудийные залпы тотчас же смолкли. В эфире царило зловещее молчание. Никто так и не узнал, что же случилось с «Викингом»: из его экипажа не спасся ни один человек.

Едва умолкли пушки «Викинга», как послышался рев моторов «кондора», входящего на полных оборотах в пологое пике. Секунд пять, может десять, а казалось еще дольше, несмотря на то что ни один зенитный расчет кораблей конвоя не успел накрыть его, — огромный «фокке–вульф» летел, озаренный светом бомбы, сброшенной им самим, и вдруг исчез. А позади него небо вспыхнуло ярким пламенем, на которое было больно смотреть, — более ослепительным, чем лучи полуденного солнца. Световая сила этих «люстр» была столь велика, а действие их столь эффективно, что зрачки наблюдателей сузились, а веки плотно сжались. Прежде чем кто–либо успел понять, что происходит, вырвавшиеся из кольца света бомбардировщики обрушились на конвой. Расчет, координация действий самояета–наводчика и бомбардировщиков были изумительны.

В первой волне шло двенадцать машин. На этот раз они атаковали одновременно несколько целей: на каждый корабль приходилось не более двух самолетов. Тэрнера, наблюдавшего с мостика, как машины круто падают вниз и выравниваются, прежде чем хотя бы одна пушка «Улисса» успела открыть огонь, обуяла тревога. Было что–то ужасно знакомое в большой скорости, манере летать, в силуэтах этих самолетов. Внезапно он узнал их: это же «Хейнкель–111». А Тэриер знал, что «Хейнкель–111» оснащен крылатыми бомбами — оружием, которого он опасался больше всего.

И тут, словно кто–то нажал на невидимую кнопку, открыли огонь все до одного орудия «Улисса». Воздух наполнился дымом, едким запахом горящего кордита. Грохот стоял неописуемый. Внезапно Тэрнера охватило ощущение непонятной и свирепой радости… Черт с ними и с их крылатыми бомбами, думал он. Такая война ему по душе — не игра в кошки–мышки, не томительные, унылые прятки, когда пытаешься перехитрить засевшие в засаде «волчьи стаи», а драка врукопашную, в которой ты встречаешься с врагом лицом к лицу и ненавидишь его, и уважаешь за то, что он сошелся с тобой в честном бою, и как проклятый стараешься уничтожить егб. И Тэрнер знал, что люди «Улисса», не щадя живота, будут стремиться уничтожить этого врага. Не нужно было обладать незаурядными способностями, чтобы направить в нужное русло чувства, испытываемые его людьми. Да, теперь это были его люди. Они подавили в себе инстинкт самосохранения. Преступив порог страха, они увидели, что за ним ничего более нет, и потому были готовы подавать снаряды и нажимать на гашетки до тех пор, пока не упадут, сраженные врагом.

Головной «хейнкель» сдуло с неба страшным ветром смерти: удачным залпом его накрыла третья башня, обслуживаемая морскими пехотинцами, от которых осталась жалкая горстка, та самая башня, что сбила «кондор». Летевший следом за головной машиной «хейнкель» резко отвернул в сторону, спасаясь от дождя обломков, в которые превратились фюзеляж и моторы его ведомого, и спикировал, промелькнув перед носом крейсера на расстоянии всего одной длины корпуса. Затем круто накренился влево и, дав полный газ, снова ринулся на «Улисс». Расчеты орудий оказались сбитыми с толку; прошло несколько долгих секунд, прежде чем открыл огонь первый комендор. Этого времени «хейнкелю» хватило с лихвой, чтобы выйти на цель под углом 60 градусов, сбросить бомбу и рвануть в сторону, спасаясь от огня «эрликонов» и скорострельных автоматов. Каким–то чудом ему удалось спастись.

Крылатая бомба была сброшена, видно, недостаточно высоко. Сначала покачавшись, она затем выровнялась и, спикировав, вышла на горизонтальную траекторию поражения. Прорвав пелену дыма, бомба взорвалась с оглушительным грохотом. Взрыв потряс крейсер до самого киля, и у тех, кто находился на мостике, едва не разорвало барабанные перепонки.

Окинув взглядом кормовую часть корабля, Тэрнер решил, что судьба крейсера решена. Сам в прошлом офицер–торпедист, специалист по взрывчатым веществам, он мог определить степень разрушений, причиненных тем или иным взрывчатым веществом. Ему никогда еще не доводилось оказываться в такой близости от столь убийственного взрыва. Недаром старпом боялся этих планирующих бомб, но он и представить себе не мог, насколько велика сила их действия: удар оказался в два, а то и в три раза сильнее, чем он предполагал.

Откуда было знать старшему офицеру, что он услышал не один, а два взрыва, происшедших почти одновременно. По воле случая крылатая бомба попала прямо в трубы торпедного аппарата левого борта. В них оставалась всего одна торпеда: двумя другими была потоплена «Вайтура». Аматол, находившийся в зарядной части торпеды, представляет собой чрезвычайно устойчивое, инертное вещество, не боящееся даже самых страшных ударов. Но взрыв бомбы произошел так близко и был так силен, что ответная детонация оказалась неизбежной.

Взрыв произвел чудовищные разрушения: рана, нанесенная кораблю, была тяжелой, хотя и не смертельной. Почти до самой ватерлинии борт крейсера был как бы распорот гигантским консервным ножом. От торпедных аппаратов не осталось и следа; палубы изрешечены, деревянные настилы разбиты в щепы, кожух дымовой трубы изуродован до неузнаваемости, а сама труба накренилась на левый борт, пожалуй, на все пятнадцать градусов. Однако основная энергия взрыва оказалась направленной в корму, так что ударная волна почти целиком ушла в воду, при этом камбуз и корабельная лавка, и без того получившие