правая рука его схватила спусковую рукоятку первой трубы. Тэрнеру отчего–то пришла вдруг на память знаменитая строка из Чосера:

«Копье вонзилось в плоть и, задрожав, застыло…» В движении руки Ральстона была та же щемящая душу решимость, та же роковая бесповоротность, Внезапно — настолько внезапно, что Тэрнер невольно вздрогнул, — рука торпедиста конвульсивно отдернулась назад. Послышался щелчок курка машинного крана, глухой рев в пусковой камере, шипенье сжатого воздуха, и торпеда вылетела вон. На какую–то долю секунды ее зловещее гладкое тело сверкнуло в свете зарева и тяжело плюхнулось в воду. Не успела вылететь эта торпеда, как аппарат снова вздрогнул, и вслед за первой помчалась вторая смертоносная сигара.

Пять, десять секунд Тэрнер точно зачарованный смотрел широко раскрытыми глазами на две струи пузырьков, которые мчались стрелой и исчезали вдали. «В зарядном отделении каждой из этих зловещих сигар — полторы тысячи фунтов аматола… — мелькнуло в голове у Тэрнера. — Спаси, Господи, несчастных, оставшихся на «Вайтуре“!»

В динамике, установленном на шкафуте, щелкнуло.

— Внимание! Внимание! Всем немедленно в укрытие. Всем немедленно в укрытие.

Очнувшись, Тэрнер оторвал взгляд от поверхности моря. Он поднял глаза и увидел, что Ральстон все еще сидит, сгорбившись на своем сиденье.

— Слезай оттуда, болван! — закричал он. — Хочешь, чтоб при взрыве танкера тебя изрешетило? Слышишь?

Молчание. Ни слова, ни движения, один лишь рев пламени.

— Ральстон!

— Со мной все в порядке, сэр. — Голос Ральстона прозвучал глухо; он даже головы не повернул.

Тэрнер с руганью вскочил на торпедный аппарат и, стащив Ральстона с сиденья, поволок его в укрытие. Ральстон не сопротивлялся: казалось, он был охвачен глубокой апатией, совершеннейшим безразличием, когда человеку все становится трын–трава.

Обе торпеды попали в цель. Конец был скор и удивительно неэффектен…

Люди, находившиеся в укрытиях, напряженно прислушивались, ожидая взрыва. Но взрыва не последовало.

Устав бороться, «Вайтура» переломилась пополам и медленно, устало накренившись, исчезла в пучине.

Спустя три минуты, открыв дверь командирской рубки, Тэрнер втолкнул Ральстона.

— Вот он, сэр, — произнес он мрачно. — Не угодно ли взглянуть на этого ослушника?

— Именно это я и хочу сделать! — Вэллери, положив вахтенный журнал, холодно оглядел торпедиста с головы до ног.

— Отлично сработано, Ральстон, но это не оправдывает вашего поведения. Прошу извинить, старпом, — произнес он. Повернувшись к Карпентеру, Вэллери взял у него текст шифровки. — По–моему, текст составлен удачно. Придется по душе светлейшим лордам адмиралтейства, — прибавил он с горечью. — Суда, которые не удалось пустить ко дну немцам, мы топим сами… Не забудьте связаться утром с «Гаттерасом» и запросить фамилию капитана «Вайтуры».

— Он мертв… Можете теперь не беспокоиться… — произнес с мукой Ральстон и тут же отшатнулся: Тэрнер ударил его ладонью по лицу. Тяжело дыша, старший офицер смотрел на него потемневшими от гнева глазами.

— Ах ты, наглец! — проговорил он едва слышно. — Все–таки вывел меня из терпения.

Ральстон медленно поднял руку, потер вспухшую от удара щеку.

— Вы меня неверно поняли, сэр! — В голосе его не было и следа обиды. Юноша говорил так тихо, что офицерам пришлось напрячь слух, чтобы расслышать его слова. — Вы хотите узнать фамилию капитана «Вайтуры»? Я могу сказать: Ральстон. Майкл Ральстон. Это был мой отец.

СУББОТА

Всему бывает конец, на смену ночи приходит рассвет. Даже если ночь бесконечно долга, он все–таки наступает. Наступил рассвет и для конвоя Эф–Ар–77. Серый, мрачный, столь же безнадежный, сколь долгой была ночь.

Он застал конвой в трехстах пятидесяти милях севернее Полярного круга.

Двигаясь точно на ост, по семьдесят второй параллели, конвой находился на полпути между Ян– Майеном и мысом Нордкап. Долгота его, по приблизительным расчетам Капкового мальчика, составляла восемь градусов сорок пять минут к востоку от Гринвича, хотя твердой уверенности у штурмана не было. Из–за густого снега и сплошной облачности пришлось полагаться на счисление: когда в пост управления зенитным огнем угодил снаряд, автопрокладчик вышел из строя. До порта назначения оставалось около шестисот морских миль. Шестьсот миль, сорок часов хода, и конвой — вернее, то, что от него к тому времени останется, — войдет в Кольский залив. А оттуда до Полярного и Мурманска — рукой подать… Сорок часов хода.

Рассвет застал конвой — теперь в нем насчитывалось четырнадцать судов и кораблей — рассредоточенным по площади свыше трех квадратных миль. Суда сильно качала усиливающаяся зыбь, шедшая от норд–норд–оста. Да, в конвое осталось всего четырнадцать единиц, глубокой ночью исчезло еще одно судно.

Что послужило причиной его гибели? Мина, торпеда? Никто не знал и никогда не узнает. Застопорив машины, «Сиррус» целый час обследовал место трагедии, освещая поверхность моря затемненными десятидюймовыми сигнальными прожекторами. Никого из членов экипажа не удалось обнаружить. Орр, командир «Сирруса», и не рассчитывал на это: температура воздуха была ниже двадцати градусов мороза по Цельсию.

Рассвет наступил после бессонной ночи, после беспрерывных боевых тревог, бесконечных акустических контактов, беспрестанной бомбежки невидимых и неуязвимых подводных лодок. Бомбежки, которая не достигла никаких результатов. Но лишь с точки зрения кораблей охранения. Зато для противника то была двойная победа: измученным морякам пришлось всю ночь оставаться на своих боевых постах, что притупило, возможно бесповоротно, последние остатки прежней, отточенной, как лезвие бритвы, бдительности, от которой как никогда зависела теперь судьба корабля. Но главная опасность заключалась в ином: бомбосбрасыватели на кораблях эскорта были совершенно пусты. Враг не на шутку взялся за дело, мертвой хваткой вцепившись в горло конвоя!.. То, чего еще никогда не случалось, сейчас произошло: на кораблях не осталось ни одной глубинной бомбы. Зубы у конвоя были вырваны, обороняться стало нечем. С минуты на минуту «волчьи стаи» обнаружат, что теперь можно нападать безнаказанно и когда заблагорассудится…

С рассветом, как обычно, была объявлена утренняя боевая тревога, хотя и без того люди находились на своих боевых постах пятнадцать часов кряду. То были пятнадцать часов лютого холода и страданий, и за все это время у личного состава «Улисса» во рту не было ничего, кроме ломтика корнбифа с черствым сухарем, потому что выпечь свежий хлеб пекарям было недосуг, да кружки какао. Эти утренние боевые тревоги сами по себе имели особое значение в жизни корабля, продлевая ожидание атаки противника на два бесконечных часа. А для человека, качающегося на ногах от неимоверной усталости, буквально пальцами придерживающего слипающиеся веки, в то время как мозг — источник мучительных страданий — принуждает его забыться хотя бы на секунду, хотя бы только раз, для такого человека даже минута тянется как вечность.

Утренние боевые тревоги имели для экипажа особое значение потому, что во время походов в Россию являлись испытанием на выносливость каждого — испытанием, показывавшим, кто чего стоит на самом деле. Экипаж же «Улисса» — корабля, заклейменного как мятежный, — люди, осужденные и приговоренные к наказанию, физически сломленные и распятые духовно, люди, которым никогда уж не стать прежними, — этот экипаж не хотел покрыть себя позором. Конечно, не все испытывали такое чувство, потому что были