— Я? Да что вы, док! — уязвленно произнес Тиндалл, — Ей-Богу, я не сказал ни слова…

— Он тут ни при чем, доктор. — Это говорил Вэллери. Голос его был тверд. — Он и слова не вымолвил. Виноват я. Ужасно виноват.

Брукс долгим взглядом посмотрел на Вэллери. Потом улыбнулся — понимающе, с состраданием.

— И вам нужно прощение грехов, сэр. Все дело только в этом, так ведь?

Тиндалл вздрогнул от неожиданности и изумленно уставился на старого доктора.

Вэллери раскрыл глаза.

— Сократ! — проронил он. — Как ты догадался?

— Прощение… — задумчиво повторил Брукс. — Прощение. А чье прощение? Живых, мертвых или прощение Всевышнего?

Тиндалл вздрогнул опять.

— Вы что? Подслушивали под дверью? Да как вы смели?..

— Прощение их всех, док. Боюсь, задача не из легких.

— Да, вы правы, сэр. Мертвым вас нечего прощать. Вы заслужили одну лишь их признательность. Не забывайте, я врач… Я видел этих парней, которые плавали в море. Вы положили конец их страданиям. Что же касается Всевышнего… В писании сказано: «Господь дал, Господь взял. Да святится имя Его». Таково ветхозаветное представление о Господе, который берет, когда ему вздумается, и к дьяволу всякое милосердие и великодушие!

Брукс с улыбкой взглянул на Тиндалла.

— Не смотрите на меня с таким ужасом, сэр. Я вовсе не богохульствую. Если бы Всевышний оказался таков, кэптен, то ни вам, ни мне да и адмиралу тоже он был бы ни к чему. Но вы знаете, что это не так… Вэллери слабо улыбнулся и приподнялся на подушке.

— Вы сами по себе превосходное лекарство, доктор. Жаль, что вы не можете говорить от имени живых.

— Нет, почему же? — Брукс шлепнул себя по ляжке и, что-то вдруг вспомнив, заразительно захохотал. — Нет, это было великолепно!

Он снова от души рассмеялся. Тиндалл с деланным отчаянием посмотрел на Вэллери.

— Простите меня, — заговорил наконец Брукс. — Минут пятнадцать назад несколько сердобольных кочегаров приволокли в лазарет неподвижное тело одного из своих сотоварищей, находившегося без сознания. Догадываетесь, чье это было тело? Корабельного смутьяна, нашего старого знакомца Райли. Небольшое сотрясение мозга и несколько ссадин на физиономии, но к ночи его нужно водворить назад в кубрик. Во всяком случае, он на этом настаивает. Говорит, что он нужен его котятам.

Вэллери, повеселев, прислушался.

— Опять упал с трапа в котельном отделении?

— Именно такой вопрос задал и я. Хотя, судя по его виду, он, скорее, угодил в бетономешалку. «Что вы, сэр! — ответил мне один из принесших его. — Он о корабельного кота споткнулся». А я ему: «О кота? Какого такого кота?»

Тут он поворачивается к своему дружку и говорите «Разве у нас нет на корабле кота, Нобби?» А упомянутый Нобби смотрит на него этак жалостливо и отвечает: «Поднапутал он, сэр. Дело было так. Бедняга Райли нализался в стельку, а потом возьми да и упади. Он хоть не очень расшибся, а?» Голос у матросика был довольно озабоченный.

— А что произошло на самом деле? — поинтересовался Тиндалл.

— Сам я так ничего и не добился от них. А Николлс отвел кочегаров в сторонку, пообещал, что им ничего не будет, они тотчас же все и выложили.

По-видимому, Райли усмотрел в утреннем происшествии превосходный повод к новому подстрекательству. Поносил вас всячески, называл зверем, кровопийцей и, прошу прощения, непочтительно отзывался о ваших близких. Все это он говорил в присутствии своих дружков, где чувствовал себя в безопасности. И эти самые дружки его до полусмерти избили… Знаете, сэр, я вам завидую…

Тут Брукс поднялся.

— А теперь попрошу засучить рукав… Проклятье!

— Войдите, — ответил на стук Тиндалл. — Ага, это мне, Крайслер. Спасибо.

Он взглянул на Вэллери.

— Из Лондона. Ответ на мою депешу. Он повертел пакет в руках.

— Все равно когда-нибудь придется распечатывать — произнес он недовольно.

Брукс приподнялся со словами:

— Мне выйти?

— Нет, нет. К чему? К тому же это весточка от нашего общего друга адмирала Старра. Уверен, вам не терпится узнать, что же он такое пишет, не так ли?

— Отнюдь, — резко ответил Брукс. — Ничего хорошего он не сообщит, насколько я его знаю. Вскрыв пакет, Тиндалл разгладил листок.

— «От начальника штаба флота командующему 14-й эскадрой авианосцев, — медленно читал Тиндалл. — Согласно донесениям, „Тирпиц“ намеревается выйти в море. Выслать авианосцы нет возможности. Конвой Эф-Ар-77 имеет важнейшее значение. Следуйте в Мурманск полным ходом. Счастливого плавания. Старр».

Тиндалл помолчал. Брезгливо скривив рот, повторил:

— «Счастливого плавания». Уж от этого-то он мог бы нас избавить!

Все трое долго, не произнеся ни слова, глядели друг на друга. Первым, кто нарушил тишину, был, разумеется, Брукс.

— Кстати, еще раз насчет прощения, — проговорил он спокойно. — Кто, хочу я зиать, на земле, под землей или в небесах сможет когда-нибудь простить этого мстительного старого подонка?

За полдень перевалило совсем недавно, но, когда «Улисс» стал сбавлять ход, над морем уже начинали сгущаться серые арктические сумерки. Ветер стих, снова повалил густой снег, а видимость не превышала и кабельтова.

По-прежнему царила лютая стужа.

Группками по три, четыре человека офицеры и матросы шли на ют.

Измученные, продрогшие до костей, погруженные в невеселые думы, они молчаливо шаркали подошвами, сбивая носками башмаков пушистые комочки снега.

Придя на корму, беззвучно вставали позади командира или выстраивались в шеренги по правому борту, где симметричным полукругом были подвешены заснеженные койки…

Рядом с командиром корабля находились три офицера: Карслейк, Итертон и Брукс. Карслейк стоял возле леерного ограждения. Нижняя часть лица у него до самых глаз была забинтована. За последние сутки он уже дважды обращался к командиру, умоляя того отменить свое решение списать его с корабля. В первый раз Вэллери был непреклонен и презрителен; последний раз (это случилось десять минут назад) командир был холоден и резок и даже пригрозил Карслейку арестом, если тот вздумает впредь досаждать ему. Карслейк тупо уставился в одну точку, вперив в наполненный снегом сумрак невидящий, тяжелый взгляд потемневших от ненависти водянистых глаз.

Итертон стоял слева, позади командира. Крепко сжатые, побелевшие губы его судорожно дергались, на скулах ходили желваки; неподвижны были лишь глаза, прикованные каким-то болезненным любопытством к бесформенной груде, лежавшей у его ног. У Брукса рот был тоже крепко сжат; но на этом сходство между ними заканчивалось. Побагровев, гневно сверкая голубыми глазами, он кипел, как может только кипеть врач при виде тяжелобольного, открыто пренебрегающего его предписаниями. Резким тоном, забыв о всякой субординации, Брукс заявил Вэллери, что тот, черт бы его побрал, не имеет, так сказать,