нам был показан фильм о параде Красной армии перед Сталиным с огромной массой войск. Гитлер выразил свое удовлетворение тем, что такой военный потенциал теперь нейтрализован и повернулся к своим военным адъютантам, собираясь, обсудить с ними качества вооружения и войск на Красной плошади. Дамы оставались попрежнему в своем обществе, но естественно тут же узнали новость от нас, которая вскоре была обнародована и по радио.
Вечером 23 августа после того, как Геббельс прокоментировал сенсационное известие на пресс- конференции, Гитлер попросил связать его с ним. Он хотел знать реакцию представителей зарубежной печати. С лихорадочно блестящими глазами Геббельс сообщил нам услышанное: 'Сенсация не могла быть грандиознее. А когда снаружи долетел звон колоколов, представитель английской прессы произнес: «Это похоронный звон по британской империи». На эйфорически упоенного Гитлера это высказывание произвело самое сильное впечатление в этот вечер. Теперь он верил, что воззнесся над самой судьбой.
Ночью мы вместе с Гитлером стояли на террасе и восхищались редкостной игрой природы. Очень интенсивное полярное сияние (1) в течение целого часа заливало красным светом расположенный напротив, овеянный сказаниями Унтерсберг, тогда как над ним полыхало небо всеми цветами радуги. Невозможно было себе представить более эффектную постановку финала «Сумерек богов». Наши лица и руки казались неествественно красными. Внезапно Гитлер сказал одному из своих военных адъютантов:'Похоже на поток крови. На этот раз без применения силы не обойтись'.
Еще несколькими неделями ранее центр интересов Гитлера заметно переместился в военную область. Часто в многочасовых беседах с одним из четырех своих военных адъютантов (полковник Рудольф Шмундт от руководства вермахта, капитан Герхард Энгель от сухопутных сил, капитан Николаус фон Белов от люфтваффе и капитан Карл-Йеско фон Путкаммер от военно-морского флота — Гитлер стремился добиться ясности в своих собственных планах. Молодые и не скованные казармой офицеры были, повидимому, к нему особенно приближены, тем более что он, все время искавший поддержки своих планов, находил ее среди них легче, чем в кругу скептических генералов, отвечавших за конкретные участки.
В те же дни, сразу же после обнародования германо-русского пакта, адъютанты, однако, были заменены политическими и военными ведущими лицами Рейха, включая Геринга, Геббельса, Кейтеля и Риббентропа. Геббельс первым заговорил открыто и с озабоченностью о вырисовывающейся военной опасности. Странным образом этот, в остальном столь радикальный пропагандист, считал риск очень серьезным и пытался рекомендовать окружению Гитлера мирную политическую линию, он позволял себе весьма несдержанные высказывания о Риббентропе, которого считал главным представителем партии войны. Мы, из частного окружения Гитлера, видели в нем, как и в Геринге, выступавшим также за поддержание мира, слабых людей, разложившихся в благоденствии власти, просто не желающих ставить на карту приобретенные привилегии.
Хотя именно в эти дни под откос была пущена реализация главного дела моей жизни, я полагал, что решение вопросов национального масштаба должны иметь приоритет над частными интересами. Мои сомнения перекрывались самоуверенностью, которую излучал в те дни Гитлер. Он казался мне героем античной легенды, который без колебаний, сознавая свою силу, пускается на самые рискованные приключения и с гордой независимостью преодолевает все преграды (3).
Собственно военная партия, кто бы помимо Гитлера и Риббентропа к ней ни принадлежал, оперировала следующей аргументацией:'Допустим, что сейчас мы, благодаря нашему быстрому перевооружению, имеем соотношение сил 4 к 1. Со времени оккупации Чехословакии противная сторона сильно вооружается. Но прежде, чем ее военное производство полностью развернется, пройдет полтора — два года. Только начиная с 1940 года она начнет ликвидировать наше солидное превосходство. И лишь когда она выйдет на наш количественный уровень нашей военной продукции, начнется постепенное ухудшение превосходства немецкого потенциала. Ибо, для того, чтобы сохранить его, нам пришлось бы учетверить объемы производства. Но это нам не по силам. Даже если противник выйдет на половину нашей продукции, общее соотношение постепенно будет меняться не в нашу пользу. К тому же именно сейчас у нас во всех родах войск поступает вооружение нового типа, тогда как у противной стороны — устаревшая техника' (4).
Соображения такого рода вряд ли подействовали на принятие Гитлером решений как главный аргумент, но они, несомненно, повлияли на выбор момента. Поначалу он говорил: «Я задержусь в Оберзальцберге возможно дольше, чтобы набраться энергии для надвигающихся тяжелых дней. Только когда дело дойдет до принятия роковых решений, я поеду в Берлин».
Но уже несколькими днями позднее колонна автомашин Гитлера двинулась по автобану в Мюнхен. Десять машин с большими, в целях безопасности, интервалами. Моя жена и я где-то в середине. Было прекрасное безоблачное воскресение уходящего лета. Население необычно тихо реагировало на проезд Гитлера. Почти никто не махал приветственно руками. И в Берлине, в окрестности Рейхсканцелярии было на редкость спокойно. Обычно же, как только над зданием поднимался личный штандарт Гитлера, извещавший о его прибытии, здание осаждалось людьми, приветствовавшими его при въезде и выезде.
От дальнейшего хода событий я, естественно, оказался исключенным; тем более, что в эти напряженные дни распорядок работы Гитлера существенно смешался. С переездом двора в Берлин все его время было занято сменявшими одно другим совещания. Совместные трапезы по большей части выпадали. Среди наблюдений, которые удержались в моей памяти, со всей свойственной ей прихотливостью, сохранилась четкая, в чем-то комическая картина: итальянский посол Бернардо Аттолико за несколько дней перед нападением на Польшу, хватая воздух на бегу, врывается в Рейхсканцелярию. Он примчался с известием, что Италия на первых порах не сможет выполнить своих союзнических обязательств. Дуче облек этот отказ в невыполнимые требования немедленных поставок такой массы военных и народнохозяйственных товаров, следствием которых могло быть только резкое ослабление вооруженных сил Германии. Гитлер высоко оценивал военный потенциал Италии, особенно ее военного флота, реорганизованного и располагавшего большим количеством подводных лодок; того же мнения он был и относительно итальянских ВВС. На какой-то момент Гитлеру показалось, что гибнет вся его стратегия, поскольку он исходил из того, что решимость Италии вступить в войну дополнительно припугнет западные державы. Заколебавшись, он на несколько дней отложил нападение на Польшу, о котором уже был отдан приказ.
Отрезвление тех дней уже вскоре сменилось, однако, новым эмоциональным подъемом и интуитивно Гитлер пришел к выводу, что даже и при выжидательном поведении Италии объявление войны Западом отнюдь не предрешено. Предложенная Муссолини дипломатическая инициатива была им отвергнута: он не позволит более удерживать себя от решительных действий. Войска, уже давно приведенные в боевую готовность нервничают, сезон благоприятной погоды быстро промелькнет, следует помнить и о том, что при затяжных дождях соединениям будет угрожать опасность завязнуть в польской грязи.
Произошел обмен дипломатическими нотами с Англией по поводу Польши. Гитлер выглядел переутомленным, когда в один из вечеров в зимнем саду канцлерской резиденции он в узком кругу с убежденностью заявил: «На этот раз мы не повторим ошибки 1914 года. Теперь все дело в том, чтобы свалить вину на сторону противника. В 1914 году это было сделано по-дилетантски. Сейчас все бумаги министерства иностранных дел просто никуда не годятся. Я сам пишу ноты лучше». При этом у него в руке была исписанная страница, возможно — проект ноты из министерства иностранных дел. Торопливо он попрощался, не приняв участия в ужине, и исчез в верхних помещениях. Впоследствии, в заключении я прочитал этот обмен нотами; при этом у меня не сложилось впечатления, что Гитлер преуспел в своих намерениях.
Ожидание Гитлера, что после капитуляции в Мюнхене Запад снова проявит уступчивость было подкреплено секретной информацией, согласно которой некий офицер британского генерального штаба проанализировал потенциал польской армии и пришел к выводу, что сопротивление Польши будет быстро сломлено. С этим Гитлер связывал надежду, что генеральный штаб сделает все для того, чтобы отсоветовать своему правительству ввязываться в столь бесперспективную войну. Когда же 3-го сентября за ультиматумами западных держав все же последовало объявление войны, Гитлер, после короткого замешательства, утешал себя и нас мыслью, что Англия и Франция, очевидно, объявили войну только для видимости, чтобы не потерять лица перед всем миром. Он совершенно уверен, что, несмотря на
