трубку: «Д-р Дитрих? Да? Вас слушает Геббельс… Что? Покушение на фюрера? Только что?.. Вы говорите, фюрер жив? В шпееровском бараке? Известны ли подробности?.. Фюрер полагает, что это дело рук рабочих и „Организации Тодта“?» Дитрих был краток, разговор закончился. Операция «Валькирия», которую заговорщики как план мобилизации внутренних резервов не один месяц обсуждали совершенно открыто и в том числе с Гитлером, началась.
'Только этого еще не хватало — мелькнуло в моей голове, пока Геббельс передал нам услышанное, и повторил, что подозрение падает на рабочих из «Организации Тодт». Если это подозрение подтвердится — сверлила меня мысль — то это прямо должно будет ударить по мне, потому что Борман не упустит повод для новых интриг и нашептываний. Геббельс сразу же пришел в крайнее раздражение, когда я не смог сразу же дать ему справку о мерах проверки рабочих «Организации Тодт», отбираемых на работы в Растенбург. По его требованию я доложил, что каждый день несколько сотен рабочих пропускаются в зону N 1, где они заняты на работах по укреплению бункера Гитлера, что в настоящее время Гитлер в основном работает в павильоне, построенном для меня, поскольку только в нем хаватает места для многолюдных совещаний, и к тому же он просто пустует в мое отсутствие. При таких порядках, сокрушался он, неодобрительно качая головой по поводу всеобщего недомыслия, не составляло большого труда проникнуть на этот обнесенный лучшими заграждениями и лучше всего охраняемый участок в мире: «И какой тогда смысл имеют все меры охраны?» — бросал он свои вопросы, обращясь к некоему незримому провинившемуся.
Затем Геббельс быстро распрощался с нами — министерская рутина даже и при таких исключительных обстоятельствах требовала от нас обоих своего. К припозднившемуся в этот день обеду я застал уже поджидавшего меня полковника Энгеля, бывшего адъютанта Гитлера от армии, а нынче командира войсковой части. Меня интересовало его отношение к мысли, положенной в основу подготовленной мной памятной записки; я потребовал назначения «субдиктатора», т.е. лица, облеченного чрезвычайными полномочиями, который должен был бы, невзирая на чей бы то ни было престиж, устранить тройную и четверную, едва обозримую организационную структуру вермахта и который, наконец, заменил бы их четкими и эффективными структурами. Если этот, уже несколькими днями раньше законченный документ, по чистой случайности был датирован 20 июля, то в нем были использованы многие идеи, которые мы не раз обсуждали с военными участниками путча (7).
Мне как-то не пришла в голову самая естественная мысль позвонить по телефону в ставку, чтобы разузнать подробности. видимому, я исходил из того, что в обстановке переполоха, которого не могло не вызвать такое событие, мой звонок будет просто не к месту. Кроме того, меня угнетало подозрение, что террорист имеет какое-то отношение к моей строительной организации. После обеда, как это и было предусмотрено расписанием на этот день, я принял посланника Клодиуса из Министерства иностранных дел, который проинформировал меня об «обеспечении поставок румынской нефти». Мы еще не успели закончить нашу беседу, как позвонил Геббельс (8).
Его голос звучал совсем иначе, чем утром — возбуженно и резко: «Можете ли Вы немедленно прервать Вашу работу? Приезжайте ко мне! Срочно! Нет, по телефону я ничего Вам сказать не могу». Беседа была прервана, и около 17 часов я отправился к Геббельсу. Он принял меня в кабинете бельэтажа своей личной резиденции, расположенной к югу от Бранденбургских ворот. Он торопливо заговорил: «Только что получил сообщение из ставки, что военный путч пошел по всей стране. В такой ситуации я хател бы, чтобы Вы были со мной. Я всегда немного тороплюсь при принятии решений. Ваше спокойствие будет хорошим противовесом. Мы должны действовать осмотрительно».
Это известие взбудоражило меня ничуть не меньше, чем Геббельса. Мгновенно в моем сознании ожили все те разговоры, которые были у меня с Фроммом, Цейтцлером и Гудерианом, с Вагнером, Штифом, Фельгибелем, Ольбрихтом или Линдеманом. Оценки безнадежного положения на фронтах, успешной высадки американцев и англичан, превосходства Красной Армии и не в последнюю очередь надвигающегося банкротства с горючим моя память связала с нашей подчас горькой критикой дилетантизма Гитлера, с его нелепо-строптивыми решениями, постоянными оскорблениями старших офицеров, с беспрестанными понижениями в должностях и унижениями. Правда, мне не приходило в голову, что Штауфенберг, Ольбрихт, Штиф и люди вокруг них замышляют путч. Я скорее поверил бы, что на такое способен Гудериан с его холерическим темпераментом. Геббельс к моему появлению, как я позднее выяснил, уже был осведомлен о том, что подозрение падает на Штауфенберга. Однако, мне он этого не сказал. Умолчал он и том, что уже имел телефонный разговор с самим Гитлером (9).
Не зная всей этой подоплеки, я для себя пришел к определенным выводам: путч в нашем положении я считал поистине катастрофой. Увы, и тогда еще я не осознал его моральную основу. Геббельс мог вполне рассчитывать на мое содействие.
Окна кабинета Геббельса выходили на улицу. Уже через несколько минут после прибытия я увидел, как по направлению к Бранденбургским воротам направляются небольшими штурмовыми группами солдаты в шлемах, с полным вооружением, с автоматами, с гранами на поясе. Они начали устанавливать пулеметы, перекрыли всякое движение транспорта, а двое тяжеловооруженных подошли к стене парка дворца Геббельса и заняли пост у входной двери в стене. Я позвал Геббельса, он моментально все понял, бросился в спальню, взял из маленькой коробочки несколько таблеток и сунул их в карман пиджака: «Так, на всякий случай!» — бормотнул он. БЫло видно, что он взвинчен.
Мы послали адъютанта узнать, по чьим приказам действуют занявшие пост у ворот. Солдаты, не вступая в разговор, лишь коротко отрезали: «Никто отсюда не выйдет и никто не войдет».
Из телефонных переговоров, которые по всем возможным адресам вел Геббельс, вырисовывалась картина всеобщего смятения. Части потсдамского гарнизона были уже на пути в Берлин, стягивались войска из провинции. ПОчти рефлекторно отвергнув восстание, я испытывал странное чувство безучастного простого при сем присутствия стороннего наблюдателя, как если бы все это и лихорадочная нервозно-решительная суета Геббельса меня не касались. Временами положение казалось безнадежным, и Геббельс был в высшей степени встревожен. Только сам факт, что телефонная связь еще функционировала, а по радио еще не были переданы какие-либо прокламации повстанцев, Геббельс сделал вывод, что они еще медлят. На самом деле непостижимо, что заговорщики упустили момент отключить систему связи и использовать ее в своих целях, хотя еще за несколько недель до выступления все подробнейшим образом расписали в своем плане действий: арест Геббельса, захват центрального междугороднего узла связи, главного телеграфа, головной службы связи СС, центрального почтамта, всех основных передатчиков в окрестностях Берлина и Радиодома (10). Достаточно было всего нескольких солдат, чтобы без всякого сопротивления ворваться в резиденцию Геббельса и арестовать его. Кроме нескольких пистолетов, у нас ничего не было. Геббельс скорее всего при попытке ареста проглотил бы приготовленную таблетку цианистого калия. Тем самым был бы устранен наиболее способный противник восставших.
Можно только удивляться, что в эти критические часы Гиммлер, единственный, кто имел в своем распоряжении надежные формирования для разгрома путча, был вне досягаемости Геббельса. Было ясно, что он где-то укрылся, и Геббельса, чем больше он ломал голову, пытаясь понять причину такого поведения, охватывала нарастающая тревога. Он открыто выразил свое сомнение относительно рейхсфюрера СС и министра внутренних дел; то, что Геббельс, не таясь, заговорил о ненадежности такой фигуры, как Гиммлер, осталось в памяти как ярчайшее свидетельство всей неразберихи и неуверенности в те часы.
Питал ли Геббельс какие-то сомнения и относительно меня, коль скоро при одном из телефонных разговоров он попросил меня пройти в соседнюю комнату? Он довольно неприкрыто дал мне почувствовать свои подозрения. Впоследствии я пришел к предположению, что он, вероятно, полагал, что, вызвав меня к себе, наилучшим образом обезопасил себя от меня. Тес более, что первое же подозрение пало на Штауфенберга, а стало быть, почти автоматически и на Фромма. Мои дружеские отношения с Фроммом, конечно, не были тайной для Геббельса, который уже с давних пор в открытую именовал его «врагом партии».
И мои мысли крутились вокруг Фромма. Отправленный Геббельсом в соседнюю комнату, я тотчас же связался с коммутатором на Бендлерштрассе и потребовал соединить меня с Фроммом, потому что от него можно было скорее всего ожидать подробной информации. «С генерал-полковником Фроммом связи нет», — услышал я ответ. Я еще не знал, что в это время он уже был заперт в одной из комнат своего
