только делает свою работу, за которую ей платят. А решать будут владелец картины, Менчу и этот тип из «Клэймора» — Пако Монтегрифо; она, Хулия, лишь выполнит их решение. Хотя, по зрелом размышлении, если бы это зависело от нее, она оставила бы все, как есть. Надпись существует, текст ей известен, и нет никакой необходимости вытаскивать ее на свет божий. В конце концов, слой краски, покрывавший ее в течение пяти столетий, тоже составляет часть истории фламандской доски.
В студии продолжал звучать саксофон, и его звуки отгораживали Хулию от всего остального мира. Она осторожно провела пропитанным растворителем тампоном по фигуре Роже Аррасского, по его лицу, обращенному к зрителю почти в профиль, и снова, уже в который раз, задумалась, вглядываясь в него. Опущенные веки, тонкие штрихи морщинок у глаз, сосредоточенный взгляд, устремленный на доску… В своем воображении девушка улавливала отголоски мыслей несчастного рыцаря: в них переплетались любовь и смерть, подобно шагам Судьбы в таинственном балете, разыгрываемом белыми и черными фигурами на клетках шахматной доски, на его собственном, украшенном гербом щите, пробитом стрелой арбалета. И мерцала в полумраке слеза женщины, казалось, поглощенной чтением Часослова — или то была «Поэма о розе и рыцаре»? Безмолвная тень у окна, погруженная в воспоминания о днях юности, наполненных светом, о блеске металла, мягкости ковров, звуке твердых шагов по плитам бургундского двора, о шлеме на руке, о высоком, гордом челе воина, находящегося в расцвете сил и в зените славы, надменного посланника того, другого, с которым ей надлежало пойти под венец из государственных соображений. И о шепоте дам, и о суровых, важных лицах придворных, и о румянце, залившем ее лицо под спокойным взглядом этих глаз, при звуке этого голоса, звенящего, как разящая в битве сталь, и уверенного, каким может быть лишь голос человека, которому хоть раз в жизни довелось во весь опор скакать на врага, выкрикивая имя Всевышнего, своего короля или своей дамы. И о тайне сердца, хранимой долгие годы. И о Молчаливой подруге, о Последней спутнице, терпеливо точащей свою косу, натягивающей тетиву арбалета близ рва восточных ворот.
Краски, картина, студия, вибрирующие в воздухе звуки саксофона — все сливалось и кружилось вокруг Хулии. В какой-то момент, оглушенная, она опустила пинцет и, закрыв глаза, приказала себе дышать глубоко и размеренно, чтобы избавиться от внезапно охватившего ее страха: ей вдруг показалось, что она находится внутри картины, что стол вместе с игроками неожиданно оказался слева от нее, а она сама стремительно ринулась вперед, через всю нарисованную комнату, к раскрытому окну, возле которого читала Беатриса Бургундская. Как будто ей стоило только наклониться, перегнуться через подоконник, и она увидела бы то, что находится внизу, у подножия стены: ров восточных ворот, у которого пал Роже Аррасский, пронзенный пущенной в спину стрелой.
Хулии не удавалось успокоиться до тех пор, пока, сунув в рот сигарету, она не чиркнула спичкой. Поднести огонек к концу сигареты оказалось сложной задачей: у нее дрожала рука — так, словно она только что прикоснулась к лику Смерти.
— Это просто шахматный клуб, — сказал Сесар, когда они поднимались по лестнице. — Клуб имени Капабланки.
— Капабланки? — Хулия опасливо заглянула в распахнутую дверь. В зале стояло множество столов, за ними — склоненные мужские фигуры, вокруг толпились кучки зрителей.
— Хосе Рауля Капабланки, — пояснил антиквар, беря под мышку трость и снимая шляпу и перчатки. — Он считается лучшим шахматистом всех времен… В мире полным-полно клубов его имени, а турниры — чуть ли не каждый второй называется «Памяти Капабланки».
Они вошли в клуб. Помещение было разделено на три больших зала; в них стояло с дюжину столов, и почти на всех шла игра. В воздухе слышался какой-то особый, характерный гул: он не был шумом, но его нельзя было назвать и тишиной. Он напоминал тот легкий, сдержанный, чуть торжественный шепот, который обычно витает в церкви, наполненной людьми. Кое-кто из игроков и зрителей воззрился на Хулию с удивлением и даже откровенной неприязнью: публика в клубе была исключительно мужская. Пахло табачным дымом и старым деревом.
— А что, разве женщины не играют в шахматы? — поинтересовалась Хулия.
Сесар, который, прежде чем войти в зал, предложил ей свою руку, помедлил пару секунд, будто обдумывая заданный вопрос, потом ответил:
— По правде говоря, я никогда над этим не задумывался. Но здесь, по всей видимости, женщины не играют. Может быть, дома, в перерывах между готовкой и стиркой…
— И ты туда же!
— Это просто так говорится, дорогая. Ты же знаешь, я отношусь к прекрасному полу более чем уважительно.
Навстречу им двинулся немолодой мужчина с обширной лысиной и аккуратно подстриженными усами: сеньор Сифуэнтес, директор Общества любителей шахмат «Хосе Рауль Капабланка». Сесар представил его Хулии. Сеньор Сифуэнтес оказался человеком общительным и разговорчивым.
— У нас числится пятьсот членов, — с гордостью рассказывал он, показывая гостям награды, дипломы и фотографии, украшавшие стены, — Мы также организуем турнир на общенациональном уровне… — Он остановился перед витриной, где было выставлено несколько комплектов шахмат — скорее, старых, чем старинных. — Красивые, правда?.. Разумеется, здесь мы пользуемся исключительно моделью «Стаунтон».
Говоря это, он повернулся к Сесару, как будто ожидая его одобрения, и антиквару не оставалось ничего другого, кроме как придать соответствующее выражение своему лицу.
— Конечно, — кивнул он, и Сифуэнтес ответил улыбкой, преисполненной симпатии.
— Только дерево, — удовлетворенно подчеркнул он. — Никакой там пластмассы.
— Ну еще бы!
Сифуэнтес, довольный, повернулся к Хулии:
— Вам бы следовало зайти сюда как-нибудь в субботу, поближе к вечеру. — Он гордо огляделся вокруг, как мать-наседка, делающая ревизию своему подросшему потомству. — Сегодня-то у нас обычный день: любители, после работы заглянувшие поиграть до ужина, пенсионеры, которые сидят за доской с утра до вечера. Обстановка, как видите, весьма приятная. Весьма…
— Положительная, — подсказала Хулия, несколько неожиданно даже для самой себя. Однако Сифуэнтссу это явно пришлось по душе.
— Вот-вот, положительная. И, как вы можете убедиться, к нам приходит много молодежи… Вон тот, видите? Это просто какой-то феномен: ему всего девятнадцать, а он уже написал работу на сто страниц, посвященную анализу одного из сложных вариантов дебюта Нимцондия.[12]
— Да что вы говорите! Это же надо: Нимцондия… Это звучит… — Хулия отчаянно искала подходящее слово, — это звучит… капитально.
— Ну, не то чтобы капитально, — скромно признал Сифуэнтес, — но это и правда достаточно важный раздел шахматной теории.
Взгляд Хулии, брошенный на Сесара, молил о помощи, но антиквар только поднял бровь с выражением вежливого интереса к их диалогу. Он стоял, заложив за спину руки с тростью и шляпой, и слушал, чуть наклонясь в сторону Сифуэнтеса. Похоже, происходящее забавляло его необычайно.
— Да и я сам, — продолжал Сифуэнтес, ткнув пальцем себе в грудь на уровне первой пуговицы жилета, — несколько лет назад тоже внес свою скромную лепту…
— Что вы говорите! — вставил Сесар, и Хулия взглянула на него с беспокойством.
— Да, да. — Директор шахматного общества привычно изобразил на лице скромную улыбку. — Субвариант системы двух коней в защите Каро-Канн… Вариант Сифуэнтеса. — Он с надеждой посмотрел на Сесара. — Может, вам приходилось слышать…
— Безусловно, — с полным самообладанием ответил антиквар.
Сифуэнтес благодарно улыбнулся ему.
— Поверьте, я отнюдь не преувеличиваю, говоря, что в нашем клубе — или обществе любителей шахмат, как я предпочитаю называть его, — встречаются сильнейшие шахматисты Мадрида, а может быть, и всей Испании… — Он прервал сам себя, словно вдруг вспомнив о чем-то. — Я нашел человека, который вам нужен. — Он огляделся по сторонам, и лицо его просветлело. — Да, вот он. Пойдемте со мной,
