— Я видел некоторые из ваших работ, — сказал он, узнав, что это она занимается ван Гюйсом. — Могу сказать только одно: изумительно.
— Благодарю вас.
— Не за что: это не комплимент. Не сомневаюсь, что и «Игра в шахматы» будет сделана на том же уровне. — Он снова обнажил в профессиональной улыбке белый ряд зубов. — Мы возлагаем большие надежды на эту доску.
— Мы тоже, — отозвалась Менчу. — Такие большие, что вы и представить себе не можете.
Монтегрифо, видимо, уловил что-то необычное в тоне, каким были произнесены эти слова, потому что в его карих глазах появилось выражение настороженного внимания. А он совсем не дурак, подумала Хулия. Монтегрифо тем временем вопросительно кивнул в сторону свободного стула.
— Меня, правда, ждут, — сказал он, — но несколькими минутами я располагаю. Вы позволите?
Он сделал отрицательный знак подошедшему было официанту и сел напротив Менчу. Он по- прежнему излучал приветливость, но теперь в ней ощущалось некое осторожное ожидание: так прислушиваются, не повторится ли раздавшийся вдали неясный звук.
— Что, какие-нибудь проблемы? — спокойно спросил он.
Менчу покачала головой. Абсолютно никаких проблем. Никаких причин для беспокойства. Но Монтегрифо и не выглядел обеспокоенным: лицо его выражало просто вежливый интерес.
— Возможно… — Менчу слегка поколебалась, — возможно, нам придется пересмотреть условия нашего договора.
Воцарилось неловкое молчание. Монтегрифо глядел на Менчу с тем выражением, с каким смотрят на клиента, не способного вести себя надлежащим образом.
— Уважаемая сеньора, — произнес он наконец, — «Клэймор» — фирма весьма серьезная.
— Нисколько в этом не сомневаюсь, — хладнокровно парировала Менчу. — Но при работе над ван Гюйсом обнаружены важные детали, которые значительно увеличивают ценность картины.
— Наши эксперты не усмотрели таких деталей.
— Исследование картины было проведено уже после вашей экспертизы. Эти находки… — тут Менчу снова на секунду словно бы засомневалась, нужно ли продолжать, и это не прошло незамеченным, — они не на виду.
Монтегрифо повернулся к Хулии. Лицо его отражало энергичную работу мысли, взгляд стал ледяным.
— Что вы обнаружили? — спросил он мягко, как исповедник, побуждающий к признанию.
Хулия в нерешительности смотрела на Менчу.
— Мы не уполномочены, — вмешалась Менчу. — Во всяком случае, на сегодняшний день. Сначала мы должны получить соответствующие инструкции от моего клиента.
Монтегрифо едва заметно пожал плечами, затем светски неторопливо поднялся.
— Мне пора. Прошу извинить.
Казалось, он собирался еще что-то добавить, но ограничился тем, что с любопытством посмотрел на Хулию. Он вроде бы даже и не беспокоился ни о чем. Только, прощаясь, выразил надежду — глядя на Хулию, но явно адресуясь к Менчу, — что находка, или открытие, или что бы то ни было, не повлияет на достигнутую договоренность. После чего, уверив дам в своем совершеннейшем к ним почтении, отошел от столика и, пройдя через весь зал, подсел к другому, занятому какой-то парой, — по-видимому, иностранцами.
Менчу сокрушенно разглядывала свой бокал.
— Я здорово сваляла дурака.
— Почему? Рано или поздно он все равно узнал бы.
— Да, да. Но ты не знаешь Пако Монтегрифо. — Она отпила глоток и, приподняв бокал, взглянула сквозь него на аукциониста. — Вот ты думаешь: он весь такой светский, такой воспитанный, а он со всей своей светскостью, если бы только был знаком с доном Мануэлем, сию же минуту понесся бы к нему, чтобы разузнать, в чем там дело, и выкинуть нас за борт.
— Ты так думаешь?
Менчу саркастически хмыкнула. Уж она-то хорошо знала Пако Монтегрифо.
— У него бульдожья хватка, отлично подвешен язык, никаких проблем с совестью, а запах возможной сделки он чует за сорок километров. — Она с восхищением прищелкнула языком. — А еще говорят, что он занимается нелегальным вывозом произведений искусства и что никто так, как он, не умеет подмазываться к сельским священникам.
— Тем не менее он производит приятное впечатление.
— Да он просто этим живет: тем, что производит приятное впечатление.
— Я только не понимаю: если ты знаешь о нем такие вещи, почему ты не обратилась к кому-нибудь другому…
Менчу пожала плечами. Да, ей много чего известно о Пако Монтегрифо, но какое это имеет значение? У «Клэймора» ведь репутация безупречная.
— Ты что, спала с ним?
— С кем — с Монтегрифо? — Менчу расхохоталась. — Нет, детка. Он совершенно не в моем вкусе.
— А по-моему, он вполне, вполне.
— Просто у тебя сейчас такой возраст, голубушка. Лично я предпочитаю негодяев без полировки — таких, как Макс: у них всегда такой вид, что они вот-вот залепят тебе пару пощечин… В постели они лучше, а если смотреть в перспективе, то и обходятся намного дешевле.
— Вы, разумеется, еще слишком молоды.
Они пили кофе за китайским лакированным столиком, возле большого эркерного окна, густо увитого зеленью. Из старого фонографа лились звуки «Музыкального приношения» Баха. Временами дон Мануэль Бельмонте прерывал сам себя, как будто тот или другой такт вдруг привлек его внимание, несколько мгновений прислушивался, потом принимался слегка отбивать пальцами по никелированной ручке своего инвалидного кресла. Его лоб и тыльная сторона ладони были усыпаны темными пятнышками — знаками глубокой старости, на запястьях и шее узловато переплетались толстые голубые вены.
— Это случилось, думаю, году в сороковом… или в сороковых… — На сухих, потрескавшихся губах старика мелькнула грустная улыбка. — То были тяжелые времена, и мы продали почти все свои картины. Особенно мне помнится одна — Муньоса Деграйна, и еще одна, Мурильо. Моя бедная Ана, да будет ей земля пухом, так никогда и не оправилась от потери этого Мурильо. То был образ Пресвятой Девы — изумительный, такой маленький, очень похожий на те, что висят в Прадо… — Он прикрыл глаза, словно пытаясь мысленным взором разглядеть эту картину в ряду других воспоминаний. — Его купил один военный, он потом стал министром… Кажется, его звали Гарсиа Понтехос. Он прекрасно сумел воспользоваться нашим положением. Этот бессовестный негодяй заплатил нам всего четыре сотни.
— Могу себе представить, как тяжело было вам расставаться со всем этим… — Тон Менчу, сидевшей напротив Бельмонте, был преисполнен надлежащего сочувствия, а ее ноги выставлены напоказ в наиболее выгодном ракурсе. Инвалид покивал в знак согласия; лицо его выражало уже давно ставшую привычной покорность судьбе. Такое выражение приобретается только ценой утраты иллюзий.
— У нас не было иного выхода. Друзья и родня — даже семья моей жены — как-то разом отошли от нас после войны, когда меня уволили с работы: я был дирижером Мадридского оркестра… Время было такое — кто не с нами, тот против нас… А я не был с ними.
Он умолк: казалось, его внимание отвлекла музыка, звучавшая из угла, где стоял проигрыватель; вокруг него возвышались стопки старых пластинок, а над ними, в одинаковых рамках, гравированные портреты Шуберта, Верди, Бетховена и Моцарта. Через несколько секунд, снова переведя взгляд на Хулию и Менчу, дон Мануэль удивленно заморгал, он будто вернулся откуда-то издалека и не ожидал, что они все еще здесь.
— Потом у меня начался тромбоз, — продолжал он, видимо вспомнив, что к чему, — и все еще больше осложнилось. К счастью, у нас оставалось наследство моей жены, которое никто не мог у нее отобрать. Вот таким образом нам удалось сохранить этот дом, кое-что из мебели и две-три хорошие картины, среди них и
