слишком много повторов, одинаковых ситуаций И даже одинаково произнесенных реплик — разными, заметьте, людьми. Увы, это так.
А где, любопытно, наш молодой человек в белой куртке, непонятный молодой человек, невесть откуда взявшийся, невесть чего задумавший? Исчез, испарился. — как возник. Фантом. Не личность — знак. Но знак — чего?…
— Дед, — спросил профессора внук Павлик, входя к нему в кабинет, — твои студенты интересуются: как ты к ним относишься?
— Переведи на общедоступный, — попросил профессор, зная склонность внука к ненужной метафоричности.
— Что ты думаешь о моем поколении?
— Я на институтском диспуте?
— Ты дома, дед. Оглянись: представители парткома, профкома и ректората отсутствуют. Пресса тоже. Говори, что хочешь. Хотя сейчас все только так и разговаривают. Тем более пресса…
— Ты считаешь, что я говорю не то, что хочу?
— Отнюдь, дед. Просто в разных ситуациях желания у тебя разные. Ваше поколение отлично умеет управлять собственными желаниями.
— По-твоему, это плохо?
— Это удобно. Всегда безопасно.
— Напомню тебе не столько историческую, сколько бытовую закономерность: неуправляемые желания всегда ведут к катастрофе.
— Случается, житейские катастрофы приводят к душевному равновесию, к обретению себя как личности.
— Софизм, внук. Оправдание для труса, которого подобная катастрофа приводит, например, в монастырь.
— Демагогия, дед. Я имел в виду героя, которого подобная катастрофа приводит, например, на костер.
— Ты научился хорошо спорить.
— Твоя школа, дед. Но ты так и не ответил мне… Не управляй желаниями, костра не будет. Как, впрочем, и монастыря.
— Ты несправедлив, внук. Я никогда не боялся костров.
— А что такое костер в наши дни? Общеинститутское собрание? Заседание парткома? Приглашение «на ковер»?… Ты не боялся костра, потому что он тебя грел…
— Извини, Павел, но в таком стиле я не желаю продолжать разговор.
— Что ж, тоже метод — уйти от ответа.
— Ты хочешь ответа? Пожалуйста! Ваше поколение инфантильно и забаловано. Вы еще не научились строить, но уже вовсю рветесь крушить. Причем крушить то, что построено не вами…
— Прости, дед, перебью… Но — для нас? — И для вас тоже.
— А если нам не нравится то, что вы построили для нас? А если мы хотим строить сами?
— Так стройте же, черт побери! Стройте, а не ломайте!
— На чем? И как?… Вы же точно знаете, что нам любить, чем заниматься, во что верить. Чуть что не по-вашему, вы сразу цоп за руку: не так, детки, строите! Вот мы в ваши годы… Постой, дай договорить… Да, вы в наши годы сами решали, как вам жить. А теперь у вас другие задачи: вы решаете, как жить нам. По- твоему, справедливо?… Мы выросли на красивых примерах: Гайдар в девятнадцать лет командовал полком, Фрунзе в двадцать четыре — фронтом… Знаешь, сколько лет было Устинову, когда он в сорок первом стал наркомом вооружения? Тридцать два! А сегодня комсомолом руководят те, которым под сорок. Они точно знают, что нужно семнадцатилетним… Увы, дед, семнадцатилетние инфантильны только потому, что так решили вы. Решили — и точка! — Павлик встал. — Ладно, будем считать, что ты мне ответил.
Профессор смотрел в стол, в какую-то рукопись, вертел в руках очки в тонкой золотой оправе. Поднял глаза.
— И что же вы хотите разрушить? — Он старался говорить спокойно, но в десятилетиями отработанной профессорской интонации слышалось-таки раздражение. — Все, что мы построили?
— Мы не варвары, дед, — усмехнулся Павлик, — и не идиоты. И уж во всяком случае, не те беззаботные пташки, за которых вы нас держите. Если мы и хотим что-то разрушить, то всего лишь стены.
— Какие стены?
— Да мало ли их понастроено!.. Стены равнодушия, недоверия друг к другу, стены вранья, фальши, лицемерия. Если хочешь, стены непонимания — хотя бы между мной и тобой.
— Павлик, — неожиданно ласково сказал Топорин, — я был прав: наивность — составная часть инфантильности.
— Значит, наличие стен ты признал, — опять усмехнулся Павлик. — Уже прогресс. Дальше — дело техники.
— Какой техники? Лома? Отбойного молотка? Чугунной бабы на стреле экскаватора?
— Зря иронизируешь, дед. Вы такой техникой пользовались с успехом — в наши годы… — Павлик повернулся и пошел к двери. И, уже закрывая ее за собой, сунул в щель голову, сказал: — Я тебя очень люблю, дед.
Профессор тоже встал и подошел к раскрытому окну, сел на подоконник. Сильно зажмурил глаза, надавил на них пальцами: теннис теннисом, а зрение сдает, глаза устают, слезиться начали, даже крупный шрифт в книге без очков не виден. А сейчас и вовсе померещилось: какой-то туман в кабинете — заволок мебель, книги, вон и люстра едва проглядывается… Надо бы к врачу сходить…
Парень в белой куртке и в джинсах шел по двору. Старик Коновалов, слегка очумевший от увиденного после обеда сна, вышел подышать свежим воздухом, стоял ждал ночи, ждал обещанной ночной работенки. Заметил парня, бросился к нему.
— Эй, постой!
— В чем дело? — Парень обернулся, и старик с ходу притормозил: на него смотрел Павлик Топорин, профессорский внучок.
— Извини, тезка, обознался, — сказал Коновалов. — За одного тут принял…
— Бывает, Павел Сергеевич, — засмеялся внучок. — Приняли за
«А как похож, стервец! — подумал Коновалов. — Со спины — одно лицо…»
Не станем упрекать пенсионера в незнании русского языка. Ну, оговорился — с кем не бывает! Но ведь прав же, прав: похож, стервец…
— Я пойду, — сказал Сенька Пахомов. — Мне надо.
— Куда это? — вскинулась Ирка. — Ночь на дворе. Сенька помялся — соображал, как бы соврать ловчее.
— Халтурка одна подвернулась. Денежная.
— Какая халтура ночью? Зачем ты врешь, Сеня… — Ирка отвернулась к стене, накрыла голову одеялом, заплакала.
Сенька переступил с ноги на ногу.
— Ирка, — сказал он ласково, — хочешь верь, хочешь нет, но я тебя люблю по-страшному. И никогда тебя не предам… А идти мне надо, честно. Я тебе потом расскажу, ладно?
Ирка не ответила, из-под одеяла не высунулась. Но плакать перестала, затихла: слов таких от мужа давно не слыхала.
Сенька пошел в прихожую, открыл стенной шкаф, достал инструмент — надежный, для себя сработанный. Прислушался — в спальне было тихо.
«Все расскажу, — виновато подумал Сенька, — железно расскажу. Вот построю, что надо, и сразу — Ирке…»
Заметим: он уже не сомневался, что сумеет построить за ночь все,
