— Что я могу тебя потерять.

— Я тебе потеряю!

Повинуясь невидимой палочке дирижера-ветра, дружный шепот миртовых листьев то крепчал, то затихал. Густая живая изгородь, с трех сторон окружавшая участок, где стоял дом, возвышалась метра на два и вымахала бы еще выше, если бы Золт пару раз в год не подстригал ее электрическими садовыми ножницам.

Золт отворил невысокую железную калитку между двумя каменными столбами и вышел на усыпанную гравием обочину дороги. Слева на холмы, петляя, взбегало двухполосное асфальтовое шоссе. Справа это шоссе спускалось к далекому побережью. Вдоль него — коттеджи с земельными участками; чем ниже по склону, тем меньше участки. В городе — раз в десять меньше, чем владение Поллардов. Рассыпанные по склону огоньки к западу роились все гуще и вдруг через несколько миль натыкались на черную преграду: дальше — ни зги. Эта преграда — ночное небо и кромешная ширь холодного и бездонного океана.

Золт шел вдоль высокой живой изгороди. Наконец чутье подсказало: вот то место, где стоял Фрэнк. Золт поднял руки и поднес широкие ладони к трепещущей листве, как будто листья могли сохранить какие- то следы присутствия Фрэнка. Ничего.

Раздвинув ветви, Золт оглядел дом. Ночью он будто вырастает. Словно в нем не десять комнат, а все восемнадцать, а то и двадцать. В окнах на фасаде — темным-темно, и лишь в задней половине светилось окно кухни. Если бы не этот желтый свет, пробивающийся сквозь грязные ситцевые занавески, можно было бы подумать, что в доме никто не живет. Прихотливая отделка карнизов местами разрушилась, местами совсем обвалилась. Крыша террасы провисла, перекладины перил сломаны, ступеньки прогнулись. Даже при скудном свете низкого месяца видно, что дом давно пора покрасить: старая краска шелушилась, кое-где она до того истончилась, что стала прозрачной, как кожа альбиноса. Там, где она осыпалась, проглядывает дерево — ни дать ни взять потемневшие кости.

Золт попытался угадать, что у брата на уме. Почему Фрэнк то и дело возвращается? Он же боится Золта, и не без оснований. Сестер тоже. С домом у него связаны страшные воспоминания. Ему бы бежать отсюда без оглядки, а он так и вьется вокруг. Ищет чего-то, а чего — сам, наверно, не знает.

В сердцах Золт отпустил ветки и двинулся дальше. Постоял у одного каменного столба, потом у другого. Где же это Фрэнк отбился от кошек и размозжил голову Саманте? Ветер заметно умерился, но уже успел высушить кровь на камнях. В темноте ее не разглядишь. Все же Золт не сомневался, что сумеет отыскать место убийства. Он ощупал шершавый камень столбов сверху донизу, со всех четырех сторон, прикасаясь к ним осторожно, словно боясь наткнуться на раскаленное место. Но все напрасно: после убийства прошло слишком много времени. Теперь даже его удивительный дар не поможет обнаружить смутный след ауры брата.

По растрескавшейся, идущей под уклон цементной дорожке Золт поспешил обратно в дом. После ночной прохлады в кухне было особенно душно. Лилли и Вербена по-прежнему сидели на подстилке в кошачьем углу. Вербена щеткой расчесывала льняные волосы сестры.

— Где Саманта? — спросил Золт. Лилли склонила голову набок и недоуменно воззрилась на него.

— Я же сказала. Убили.

— Тело где?

— Здесь, — Лилли развела руками, указывая на кошек, которые свернулись и разлеглись вокруг.

— Которая Саманта? — спросил Золт. Кошки лежали неподвижно, поди разбери, где тут труп.

— Все. Все они теперь Саманта.

Вот оно что. Этого-то Золт и боялся. Стоило какой-нибудь кошке протянуть ноги, и близнецы рассаживали всю свору вокруг мертвого тела и отдавали безмолвный приказ приступить к трапезе.

— Черт! — вырвалось у Золта.

— Саманта жива. Она вошла в нас, — продолжала Лилли своим обычным шепотком, в котором теперь проскальзывала мечтательная истома. — Кошки нас не покидают. Когда кошечка или котик умирают, они делаются частью каждой из нас, и мы становимся сильнее. Сильнее и чище. И всегда будем вместе.

Интересно, участвовали в этом пиршестве сами сестры? Да тут и спрашивать не надо. Лилли с нескрываемым удовольствием облизала уголки влажных губ, будто смакуя лакомство. Вербена тоже облизнулась.

Золту иной раз казалось, что близнецы — существа какой-то особой породы. Он никак не мог до конца уразуметь их повадки. Лица и взгляды сестер никогда не выдавали их мысли и чувства. А это неизменное молчание Вербены? Непостижимые, как их кошки.

Что так привязывало сестер к кошкам — Золт мог только догадываться. Эта взаимная приязнь имела те же истоки, что и многочисленные способности Золта: и то и другое — щедрый дар бесконечно любимой матери. Поэтому Золт не смел усомниться, что эти отношения чистые и благотворные.

Но сейчас Золт был готов прибить Лилли. Знала же, что Фрэнк прикасался к телу кошки, — и не сохранила. А как бы оно сейчас пригодилось Золту! Мало того, Лилли даже не удосужилась его разбудить, когда появился Фрэнк. Прямо руки на нее чешутся. Ее счастье, что она Золту сестра, а сестру он тронуть не дерзнет. Сестер ему ведено всячески оберегать. Мать все видит.

— Куда дели объедки? — спросил Золт.

Лилли махнула рукой на дверь.

Золт включил наружный свет и вышел на заднее крыльцо. На некрашеных досках, словно диковинные игральные кости, были раскиданы позвонки и обгрызенные ребра.

В том месте, где располагалась входная дверь, под прямым углом к стене, образуя с ней внутренний угол, шла другая стена. Таким образом, крыльцо было открыто лишь с двух сторон. В самом углу Золт обнаружил кусочек хвоста Саманты и обрывки шерсти — их загнал туда ночной ветер. На верхней ступеньке валялся изувеченный череп. Золт схватил его и спустился на нестриженую лужайку.

Ветер, который с вечера все стихал и стихал, неожиданно совсем прекратился. В студеном воздухе любой звук разносится далеко-далеко, но сейчас ничто не нарушало ночного безмолвия.

Стоило Золту прикоснуться к любому предмету — и он безошибочно определял, кто последним держал его в руках. Более того, порой он даже мог сказать, где находится этот человек сейчас, и, отправившись туда, неизбежно убеждался, что ясновидческий дар его не подвел. Вот и теперь Золт надеялся, что прикосновение к тельцу кошки, убитой Фрэнком, поможет проясниться его внутреннему взору и он снова сумеет напасть на след брата.

Но на пустом разбитом черепе Саманты не осталось ни клочка плоти. И внутри и снаружи он был дочиста объеден, вылизан, высушен ветром и походил на обломок окаменевших останков доисторического животного. Перед внутренним взором Золта предстал не Фрэнк, а Лилли и Вербена со своими кошками. Золт с отвращением отшвырнул искореженный череп.

Неудача еще сильнее распалила его ярость. Он чувствовал, как в душе пробуждается темное желание. Только бы не дать ему набрать силу… Но устоять перед ним в сотни раз труднее, чем перед женскими чарами и прочими грешными соблазнами. Как он ненавидит Фрэнка! Из года в год, вот уже семь лет он исходит, захлебывается этой ненавистью. А сегодня вечером он проспал прекрасную возможность уничтожить врага. От этой мысли можно сойти с ума!

Желание…

Золт рухнул на колени в косматую траву. Он скорчился, сжал кулаки, стиснул зубы. Камнем надо стать, камнем — неподъемной тяжестью, которую не способно сдвинуть с места никакое, даже самое властное желание, самая свирепая жажда, самая отчаянная страсть.

«Дай мне силы!» — умолял он мать. Снова поднялся ветер. Неспроста. Дьявольский это ветер. Хочет столкнуть его с пути истинного. Золт упал ничком, впился пальцами в податливую землю и зашептал святое имя матери. Розелль. Исступленно повторял он это имя, уткнувшись лицом в траву, в грязь, повторял снова и снова, чтобы заклясть ростки темного желания. Тщетно. Золт разрыдался. Встал. И отправился на охоту.