Девочка не то поверила, что он не хочет ее смерти, не то обомлела от страха, но сопротивляться перестала. Может быть, она просто задыхалась — ведь Золт навалился на нее всем телом, а весил он немало. Девочка дышала носом: по руке, которой он зажимал ей рот, то пробегал холодок — вдох, то из трепещущих ноздрей струилось тепло — выдох.

Золт почти совсем привык к темноте. Он еще не вполне отчетливо различал лицо девочки, но хорошо видел горящие испугом глаза. Девочка оказалась блондинкой: даже в тусклом свете, падавшем из окна, ее волосы ярко отливали серебром.

Свободной рукой Золт отвел волосы и обнажил ей шею справа. Сполз чуть-чуть пониже, подбираясь к горлу, и приник губами к молодой плоти. Губы ощутили упругое биение пульса. Золт зубами впился в нежную кожу и почувствовал во рту вкус крови.

Девочка извивалась и билась, но Золт налег на нее изо всех сил. Жадные губы не отрывались от раны. Густая сладкая жидкость била ключом, он не успевал глотать ее. Однако вскоре поток начал убывать. Девочка сопротивлялась все слабее, слабее и наконец совсем затихла. Так и лежала недвижимая, будто груда скомканных простыней.

Золт поднялся и включил ночник. Ему нравилось рассматривать лица своих жертв — если не до заклания, то хотя бы после. Он с любопытством заглядывал им в глаза, не безжизненные, а умудренные, сподобившиеся узреть тот далекий край, куда отлетают души. Он и сам дивился собственному любопытству. Ведь когда он съедает бифштекс, у него не появляется желание взглянуть на корову, из мяса которой его приготовили. Чем же эта девчонка — и прочие людишки, кровью которых он питался, — лучше коровы? Однажды Золту приснился сон: он только что оторвался от истерзанного горла очередной жертвы, и вдруг она, уже мертвая, обратилась к нему с вопросом: откуда у него эта странная прихоть — непременно увидеть ее лицо? Золт затруднялся ответить. Тогда она подсказала: может, это оттого, что в глубине души он боится при свете увидеть у мертвеца свое собственное лицо, покрытое смертельной бледностью, свои собственные остекленелые глаза? «Чутье нашептывает тебе, что ты и сам уже мертв и подвержен тлению. Ты догадываешься, что после смерти твои жертвы больше похожи на тебя, чем при жизни».

Это был только сон, к тому же слова покойной были сущей нелепицей, и все-таки Золт проснулся с пронзительным криком. Не правда, он не мертв — он жив, полон бодрости и сил! И аппетит у него превосходный, хоть и возбуждает его не совсем обычная еда. Однако слова покойницы запали ему в душу. Порой — в такие вот мгновения — Золт вспоминал их, и его охватывала тревога. Но он и сейчас, по своему обыкновению, постарался выбросить их из головы. Лучше приглядеться к девочке на кровати.

Девочке было лет четырнадцать. Золт залюбовался своей жертвой. Какой изумительный цвет лица. Кожа гладкая, словно фарфор. Интересно, на ощупь она тоже такая? Губы полуоткрыты, словно их нежно разжала девчоночья душа, покидающая тело. И чудесные ясные голубые глаза — такие огромные на детском личике и широкие, как зимние небеса.

Наглядеться на эту красоту было невозможно.

Сокрушенно вздохнув, Золт выключил ночник.

Он постоял еще немного, снова привыкая к темноте и обоняя пряный аромат крови. Потом вышел в коридор. Дверь за собой не закрыл.

Комната напротив была пуста. Зато в соседней Золт уловил затхлый запах пота и услышал храп. На кровати спал парнишка лет семнадцати-восемнадцати. Не очень крупный, но и не мелкий. Однако повозиться с ним пришлось больше, чем с его сестрой. К счастью, он спал на животе, и, когда Золт откинул одеяло и бросился на него, лицо парня оказалось прижато к подушке и крикнуть он не сумел. Завязалась яростная, но короткая борьба. Парень быстро задохнулся. Золт рывком перевернул тело на спину и с криком впился в обнаженную шею. Этот крик был самым громким звуком, прозвучавшим в комнате за время борьбы.

Когда Золт открыл дверь в четвертую комнату, за окном уже занимался свинцовый рассвет. По углам теснились тени, однако ночная мгла уже отхлынула. В жидком утреннем сумраке предметы еще не обрели свою естественную окраску и переливались разными оттенками серого цвета.

На огромной двухспальной кровати лежала симпатичная блондинка лет под сорок. Одеяло на другой половине кровати было не смято: вероятно, муж здесь не живет или в отъезде. На тумбочке Золт обнаружил наполовину пустой стакан воды и пластмассовый пузырек, к которому приклеен ярлычок с рецептом. Золт взял пузырек и прочел ярлычок. Успокаивающие таблетки. На рецепте стояло имя женщины: Розанна Лофтон.

Золт глядел на спящую, и в душе у него пробуждалась застарелая тоска по материнской ласке. Жажда крови все не утихала, но брать эту женщину силой Золт не хотел. Вонзить в нее зубы и мгновенно высосать кровь — это не доставит ему никакого удовольствия. Нет, он хотел пить ее кровь капля по капле.

Он мечтал приложиться к этой женщине, как прежде прикладывался к матери, когда она даровала ему эту милость. В минуты особого к нему расположения мать делала у себя на ладони неглубокий надрез или колола палец, потом позволяла свернуться калачиком у себя на коленях и целый час, а то и больше посасывать кровь. Какой покой, какое неизъяснимое блаженство! В такие часы весь мир со всеми его скорбями переставал для Золта существовать. Ибо материнская кровь — непорочная, чистая, как слезинка святого, — не сравнится ни с какой другой. Конечно, из маленькой раны много не высосешь, но эти капли были для него дороже и насыщали лучше, чем целые потоки крови из чужих вен.

В жилах лежащей перед ним женщины течет не такая амброзия. И все же, если закрыть глаза и предаться воспоминаниям о тех днях, когда мать была еще жива, может быть, ему удастся хоть немного насладиться тем дивным покоем… и уловить хоть далекий отголосок того волнения.

Не скидывая одеяла, Золт осторожно прилег на кровать и растянулся рядом с женщиной. Ее тяжелые веки затрепетали, она открыла глаза и взглянула на Золта. Ни один мускул на ее лице не дрогнул — наверно, ей казалось, что она еще спит.

— Мне нужна только твоя кровь, — тихо произнес Золт.

Отрешенное спокойствие, навеянное таблетками, как рукой сняло. В глазах женщины отразился ужас.

Золт встревожился. Сейчас она все испортит: зайдется криком, станет сопротивляться, и тогда уже невозможно будет вообразить, что это его мать, добровольно отдающая кровь сыну. Золт поднял тяжелый кулак и ударил ее по шее сбоку. Потом еще раз. Потом два раза в лицо. Женщина без чувств опустилась на подушку.

Золт забрался под одеяло, прижался к ней, взял ее за руку и впился зубами в ладонь. Лежа с ней на одной подушке, он смотрел ей в лицо и каплю по капле высасывал из раны кровь. Наконец он закрыл глаза и попытался представить на ее месте свою мать. И отрадный покой действительно снизошел на него. Но, хотя он давно не испытывал такого блаженства, ласковое тепло лишь обтекало его душу, не проникая внутрь. Там, внутри, было по-прежнему темно и холодно.

Всего несколько часов сна — и Фрэнк Поллард пробудился на заднем сиденье угнанного «Шевроле». Утреннее солнце светило так ярко, что он зажмурился.

Отдохнул он плохо, все тело затекло и ныло. В горле пересохло, а глаза были воспалены, словно он не спал несколько дней.

Фрэнк спустил ноги на пол, сел и откашлялся. Тут он почувствовал, что руки у него онемели. Оказывается, он сжимал их в кулаки — причем, как видно, давно, потому что разжать их удалось не сразу. А когда наконец Фрэнк с усилием разжал правую руку, сквозь пальцы посыпалось что-то черное.

Фрэнк удивленно уставился на черный порошок, осыпавший его джинсы и кроссовки. Потом поднял руку и принялся внимательно разглядывать прилипшие к ладони крошки. По виду и запаху — песок. Черный песок? Где он его набрал? Фрэнк разжал левую ладонь. И там песок. Фрэнк совсем растерялся. Выглянув в окно, он обвел взглядом жилой район, в котором остановился на ночлег. На лужайках из-под травы кое-где проглядывала темная земля, почва на грядках присыпана опилками, а под кустарниками — толстый слой щепок. Ничего общего с песком, который он зажимал в кулаках.