лама может подумать о них с Джой. — Сама таинственность порой зависит от взгляда на тайну, от личного к ней отношения.

— Так, — безразлично подтвердил лама. Иноземный пандит оставался во многом варваром. Насильственно отделяя субъект от объекта, он поминутно примешивал свое частное к абстрактному общему. Жаль!

— Значит, я не посягну на святыню, дерзнув спуститься в долину?

— Ваш вывод не вытекает с неизбежностью из посылки, а вопрос уже содержит ответ.

— Какой же, высокопреподобный?

— Я не знаю. Спросите себя... Вы не боитесь?

— Чего?

— Страх проистекает из незнания, будь то обман или самообман. Истина и страх несовместимы. Так вы не боитесь?

— Есть бесстрашие неведения, — попытался перехватить инициативу Валенти.

— Имя ему глупость... Неужели вы считаете себя достаточно подготовленным для такого похода?

— Вы имеете в виду духовную сторону или материальную?

— О материальной после... Вы же отлично знаете, с какой целью монахи умерщвляют плоть. Это борьба, часто бесполезная, с ненасытной привязанностью человека к суетным прелестям, преодоление губительной власти желаний. Попытались вы хоть однажды придушить снедающую вас змею? Измерили бездну внутри себя? Поняли, на что способны, а что никогда, даже под угрозой смерти, не сможете сделать? Как же можно, не зная своих пределов, подвергнуться такому искусу?

— Вы правы, высокопреподобный, — помрачнел Валенти. — Хоть я и провел известное время в обители, но жил иными мыслями, чем другие братья. Я всегда испытывал разум и никогда — душу. Но в слабости моей моя же сила. Путь познания чист, а жажда приподнять завесу тайны, хоть и причиняет страдания, как всякая жажда, все же отлична от низменных устремлений. Поэтому, мне кажется, я выдержу искус.

Лама устало прикрыл глаза. Его темное сандаловое личико заострилось и чеканные черты обрели щемящую привлекательность. Чем можно было ответить на лепет младенца? Разве что искренностью. Чистоты помыслов достаточно, чтобы избрать благое воздержание от деяний, но ищущий мудрости должен подвергнуть жесточайшему испытанию дух. Да, бесстрашие от неведения — просто глупость. Пришлый садху сказал правду. Дни этого человека уже взвешены и сочтены. Так пусть же концы сомкнутся с началами.

— Когда вы хотите выступить? — с трудом поднимая пергаментные веки, спросил лама.

— Пусть люди немного передохнут и яки откормятся.

— Это разумно.

— Еще нам нужно возобновить запасы муки, риса и сушеного буйволиного мяса для погонщиков. Согласно королевскому предписанию, мне разрешено...

— Я знаю, — кивнул монах. — Но наши амбары опустели, и вам придется немного подождать, пока подойдут первые караваны.

— Будем надеяться, что они не промедлят... Там, за перевалом, есть люди? Деревни? Монастыри? — Валенти едва сдерживал азарт искателя.

— Считайте, что ничего этого нет. Так будет лучше для вас. Возьмите поэтому как можно больше еды. Дорог вы, конечно, не знаете совсем?

— Преподобный Норбу Римпоче любезно согласился сопровождать нас.

— Сопровождать или вести?

— Разве это не одно и то же?

— Когда вы поймете, в чем разница, будет уже слишком поздно... Что вы знаете о долине?

— Все, о чем говорится в трудах его святейшества Третьего панчен-ламы и в учении «Калачакры», возглашенном Адишей. Кроме того, я подробно проанализировал работы европейских путешественников, Николая Рериха в частности.

— Не знаю. — Лама медленно покачал головой. — Но не очень полагайтесь на людскую молву... И вот вам мой совет: если надеетесь встретить рай, готовьтесь к аду.

— Значит, вы не станете препятствовать? — не смея верить удаче, тихо спросил итальянец.

— Кто я, чтобы прервать цепь, где звено цепляется за звено? — с ощутимой горечью спросил лама. — И в каком месте следует разомкнуть кольца?

Невзирая на сухой воздух высокогорья, Валенти совершенно взмок от напряжения. Встреча с верховным и глубоко потрясла, и обрадовала его. Радость превозмогала усталость и начинающийся озноб, когда кожа то горит, как ошпаренная кипятком, то цепенеет от стужи.

Прощаясь с мудрецом, который не знал никаких языков, кроме родного, и даже не подозревал о действительных проблемах, раздирающих современное человечество, Валенти задержался взглядом на красочном свитке, где неистовый Данкан с насыщенными энергией, дыбом встающими волосами летел в золотом пламени и черном дыму. В нижней части иконы художник, наверное никогда не видевший моря, изобразил синие волны. Из недр водной стихии вырывались три огненных снопа и расплывались на фоне зеленых взгорий четко очерченными грибообразными шапками. О подводных атомных взрывах безвестный богомаз не мог знать ни при каких обстоятельствах, тем не менее струи рвущегося из пучины огня, оттененные яростной белизной раскаленного пара, выглядели столь натуралистично, что итальянец едва сдержал удивленный возглас. Поднятые клубами облачных шляпок, издевательски скалились, повитые лентой огня, алебастровые черепа. Мертвые кости холмом упирались в море пролитой крови, взбудораженное копытами скачущего козла. Казалось, что неистовый повелитель демонов готов слететь с окаймленного шелком свитка и, как всадник Апокалипсиса, пронестись над обреченной планетой. Но два ламы по бокам, в золотых плащах магов, упадающих гофрированными складками с плеч, удерживали духов уничтожения, загоняли их обратно в выбеленные скелеты. С их жезлов, как с токарного резца, завиваясь стружкой, стекала неистощимая сила, пронизывающая все и вся, движущая стихиями, зажигающая светила.

Луна и солнце, как того требовали строгие каноны тибетской живописи, отрешенно сияли в снежной голубизне над золотым шишаком божества.

«Самое позднее — конец восемнадцатого века, — безошибочно определил тренированный глаз знатока и коллекционера. — Что это — поразительное предвосхищение или чисто случайное попадание, когда чужое и неведомое обретает игрой случая знакомые черты?» — спрашивал себя Валенти.

Он спустился с холма потрясенным. Это была одна из тех волнующих загадок, которые не устает подбрасывать непостижимое по самой своей природе искусство.

Нгагван Римпоче, затворившись в библиотеке, попытался вернуть привычную уверенность и незамутненность духа. Проведя некоторое время в «лотосовом сидении», когда ступни скрещенных ног неподвижно покоятся на коленных чашечках, а дощечки ладоней касаются солнечного сплетения, он сумел остановить подхвативший его изнурительный бег и разобраться в беспокойной сумятице мыслей.

Выходило, что никого из гостей ни при каких обстоятельствах не следовало пускать в долину. Чем скорее оставят они Всепоглощающий свет и уберутся восвояси, тем лучше будет для всех живых существ, причастных к сохранению тайны. Другого средства возвратить покой и безопасность обитателям дзонга не существовало. Чужих людей, однако, собралось слишком много, не говоря уж о том, что один из них обладал королевской грамотой и влиятельными рекомендациями.

Верховный вырвал листок из тетрадки и набросал несколько строк, адресованных управителю соседнего дзонга, расположенного в пяти днях пути от Всепоглощающего света. Лама Надом Лапо, наделенный обширными полномочиями и располагавший внушительным отрядом в семнадцать солдат, мог разрешить все сомнения.

Запечатав послание, верховный вышел на монастырский двор, где шумели, поскрипывая стволами, хмурые лиственницы.

Ветер рвал флаги с шестов. Наползавшая с северо-запада белесая мгла предвещала затяжное ненастье. На дощатом помосте для кормления птиц стоял сгорбленный тучный монах — местный старожил — и пускал в воздушный поток вырезанных из красной бумаги лошадок.

Где-то далеко-далеко в горах они превращались в живых полнокровных коней, готовых выручить застигнутого непогодой путника.