— Отказываюсь отвечать.

— Ну что ж, в таком случае я подскажу вам! — В голосе следователя послышалась угроза. — У вас в комнате найдена зажигалка. Оказалось, что она служит вовсе не для того, чтобы прикуривать сигареты. У нее совсем иное назначение. В зажигалке-фотоаппарате сохранилась заснятая фотопленка немецкого производства периода минувшей войны. Мы проявили ее и получили любопытные кадры! Аппарат зафиксировал вас и Жермен Селуа, ставшую впоследствии вашей женой. На пленке виден также молодой мужчина с бородкой — его личность мы надеемся установить с вашей помощью. И что самое удивительное — в вашу компанию неведомо как попал известный ученый-физик, профессор Кадиус. Мы знали его как патриота. Профессор таинственно погиб во время немецкой оккупации. Вам, единственному среди членов подпольной группы Сопротивления, каким-то образом удалось избежать гитлеровского застенка и остаться в живых. А Штуленц — мы это выяснили — был сотрудником специальной службы нацистов, агенты которой не один месяц охотились за талантливым ученым Кадиусом. И вот теперь, спустя многие годы, Штуленц приехал в качестве туриста в нашу страну, а к нему в номер отеля...

Следователь сделал многозначительную паузу, взглянул на Галея, наклонился к нему, потянувшись через стол, и уверенно сказал:

— Мы ведь все равно докопаемся до правды, месье Галей!..

«Докапывайся! — безучастно подумал Галей. Горькая улыбка тенью легла на его небритое усталое лицо. — От той правды, которую тебе никогда не узнать, даже воронки не осталось уже на улице Красных Роз...»

К раздумьям об этой рукописи я возвращался довольно часто. Пытался осмыслить те события, о которых так последовательно, тщательно и как бы немного отстраненно рассказывал неизвестный автор. Иной раз спохватывался: уж не просмотрел ли момент, когда начал отождествлять себя с автором записок? Может быть, такое возникало еще и потому, что мы, то есть автор записок и я, работали, правда, с разницей в шесть лет, в одном и том же городе, ходили по одним улицам и даже жили в одной и той же квартире. Иной раз все это меня пугало. Был соблазн швырнуть рукопись в камин, в котором — плоды рационализации — вместо поленьев теперь горел газ. Но в конце концов я ее запомнил дословно, если хотите — выучил на память. Теперь сжигать рукопись было бы уже бессмысленно. В любой момент я мог бы ее восстановить слово в слово.

Вот что в ней было написано.

Даже старинные знакомые не сразу узнали бы, что из странствий дальних к ним возвратился «господин Онегин», если бы в республиканской газете, как это принято в каждой из газет, однажды не сообщили, что в таком-то городе приступил к своим обязанностям новый собственный корреспондент. Ниже, под этим сообщением, была помещена моя первая статья. Чему она была посвящена? Уже не помню. Допустим, автобусному заводу и его передовикам. Или телевизорному и его рационализаторам. Зато отчетливо врезалось в память другое. По непонятным причинам статью иллюстрировала фотография не автобуса, не телевизора, а двух тщедушных атлантов-вырожденцев, поддерживавших балкон дома, некогда принадлежавшего известному миллионеру, коллекционеру, реакционеру и одному из диктаторов Австро- Венгерской империи графу Бадени. Если хотите узнать о графе что-либо подробнее, откройте вузовский учебник истории. Там вы найдете четкую классовую оценку деятельности графа, который еще в середине минувшего века уехал из этого города в Вену, возвысился, вознесся, а затем и преставился. Но дело не в графе. Некоторое отношение к нашей с вами истории имеет лишь его бывший дворец, а теперь — Дом ученых. И сам город, который семьсот пятьдесят лет назад основал один из русских князей. Здесь, в этом городе, я когда-то учился в консерватории. И даже спел несколько партий в местном оперном театре. Публика хлопала. Девушки бросали цветы. В «Онегине» дважды бисировали. Конечно же, в ариозо «Везде, везде он предо мно-о-ю!». Но стены театра молчали. Тут некогда пели Карузо и Шаляпин, Маттиа Баттистини и Титта Руффо, наши Тартаков и Бакланов. Еще недавно выходили на сцену в гриме Онегина Лисициан, Норцов и Андрей Иванов. Короче, у стен этого театра были основания со скепсисом взирать на мои попытки сделать то, что другими уже когда-то было сделано, и много лучше, чем это выходило у меня. Полагаю, гораздо честнее и искренней прозвучали мои слова, сказанные главному дирижеру, когда я подавал заявление об уходе из театра.

— Но постой, постой! — сказал главный. — Тут что-то не то... Вероятно, ты сошел с ума. Да ты знаешь, какой у тебя густой звук? Белый медведь позавидует.

— Вот пусть белый медведь и поет! — ответил я. — Чтобы петь, мало обертонов, хорошего дыхания и идеального резонатора. Нужно еще что-то...

— Но что же? — спросил растерянный главный. — Если поют не голосом, то чем же?

— Ну, не знаю... нужна душа, сердце. Ты слышал строфы Нерона в исполнении Карузо?

— Слышал, — ответил главный, не понимая, к чему я клоню. — Естественно, в записи.

— Так вот, прослушав Карузо, я вдруг узнал о Нероне много больше, чем из всех учебников истории. Нерон был выдающимся певцом, обогнавшим время. Над ним смеялись, а он пел так, как никто до него не умел и не сумеет. Его не поняли. Отсюда и озлобление, жестокость... Все это объяснил мне Карузо, а не учебник и не лектор с глубокомысленными складками на лбу.

— Где твое заявление? — спросил главный. — Певец должен петь, а не размышлять.

Разговор этот состоялся так давно, что о нем, пожалуй, сейчас и не стоило бы вспоминать, если бы он не имел отношения к делу. Более того, я еще раз к нему вернусь.

В общем, уехал я отсюда «господином Онегиным», а возвратился через четырнадцать лет журналистом, объездившим многие города и страны. Сюда я не рвался. Назначили. Но и отказываться не стал. Город юности. Первая любовь. Первые слезы... Да были ли они? Слез, кажется, не было.

Мне вручили ключи от корреспондентского пункта — большой трехкомнатной квартиры в старинном доме, почти в центре города. Здесь было два телефона — черный и серый, пустой книжный стеллаж, кресло венской работы конца XIX века, две пишущие машинки. На кухне, кроме газовой плиты, грандиозный холодильник «Лига», откидной столик и табурет. За все это имущество я расписался в акте о приеме корпункта. Кроме того, во дворе стоял песочного цвета «Москвич», который мне надлежало водить самому. Шофер по штатному расписанию не полагался. Зато на корреспондентском пункте была секретарь- машинистка. Нас представили друг другу.

— Флора, — сказала темноволосая девушка, одетая, как мне показалось, не столько модно, сколько с вызовом.

— И фауна! — сказал я.

— Нет, просто Флора. Без фауны. Что делать! Так назвали меня родители. У них страсть к экзотике. Я думала, вы старше и солидней. До вас здесь работал Вячеслав Александрович. Его перевели в Москву.

Вероятно, все это было сказано не случайно. Значит, Вячеслав Александрович был серьезным человеком. Может быть, при шляпе, сюртуке и очках — я его никогда не видел. В этой газете я был сотрудником новым. Но, решил я, тень этого Вячеслава Александровича всегда будет витать над корпунктом.

С утра Флора перепечатывала на машинке статьи. В половине третьего варила кофе. Затем она уходила домой, а я отправлялся в соседнюю комнату, которая громко именовалась кабинетом. Начинался прием посетителей. Их поначалу было не так уж много. Как правило, приходили жаловаться на соседей, на тещу, на жизнь, на судьбу. Многим просто надо было с кем-то поговорить. Возможно, у этих людей не было близких или товарищей. Но особенно часто наведывались представители общества «Знание». Им хотелось, чтобы в республиканской газете были «отражены» каждая лекция, конференция или заседание, проводимые обществом.

Если выпадал свободный вечер, я часов около восьми отправлялся в знаменитый Стрыйский парк,