Явился человек, который понял, объяснил и даже исчислил законы, управляющие всей небесной механикой.

Тьма рассеялась. Снова стало светло. Человеку опять, казалось, на этот раз уже окончательно, стало ясно сложное устройство вселенной.

Английский поэт XVIII века сложил по этому поводу такое гордое двустишие:

Но минуло всего лишь каких-нибудь два столетия, и поэт нового, нынешнего века ехидно возразил своему давнему собрату:

Стало все, как раньше, — это значит: блестящий театр мироздания снова погрузился во тьму с тех пор, как ошеломляющие открытия Альберта Эйнштейна полностью перевернули все привычные представления о мире, в котором мы живем.

В сравнении с этим новым, сегодняшним представлением о вселенной, которое после Эйнштейна стало господствующим в физике, вселенная Ньютона кажется едва ли не такой же уютной и ладной, как тот разлетевшийся вдребезги хрустальный небесный свод, в который верили средневековые астрологи. Ведь в ней, этой гармоничной и строгой ньютоновской вселенной, все происходило в соответствии с точными математическими законами. Она была устроена логично и просто, как хороший часовой механизм. Все будущее в ней строго зависело от всего прошедшего. При всей своей устрашающей необъятности эта добрая старая вселенная была компактна и прочна.

Вселенная Эйнштейна была совсем не такой.

Впрочем, дело было не в одном Эйнштейне. Начало нового, XX века было ознаменовано не одним, а многими научными потрясениями. Это была эпоха великих переворотов чуть ли не во всех науках. Все переворотилось и было поставлено с ног на голову: физика, химия, астрономия, даже точнейшая и древнейшая из всех наук — математика.

Все, что еще недавно казалось таким устоявшимся, незыблемо прочным, вдруг поплыло, стало зыбким, туманным. У ученых, в буквальном смысле этого слова, стала уходить почва из-под ног: первооснова всего сущего — атом стал вдруг дробиться на микрочастицы, таять, исчезать...

На фоне всех этих грандиозных событий история жила мирной, тихой, спокойной и ровной жизнью. По сравнению с сорвавшимися со своих якорей естественными науками она казалась теперь едва ли не самой прочной и устойчивой из всех сфер человеческого знания. Мир нашего прошлого был изучен едва ли не так же досконально, как поверхность Земли после эпохи Великих географических открытий.

Оказалось, что истины, установленные исторической наукой, куда более прочны и несомненны, чем все завоевания физики, химии, биологии, астрономии и математики, вместе взятые. Ведь любая естественнонаучная истина, как выяснилось нынче, относительна. Она отражает лишь сегодняшний, далеко не абсолютный уровень наших знаний о мире. По мере дальнейшего развития естественных наук каждая такая истина будет дополняться, обогащаться, а то и отменяться. И каждая такая перемена будет еще одним новым шагом, приближающим нас к постижению сути вещей и явлений.

Вот, например, позавчера считалось, что атом — неделим. Вчера выяснилось, что он включает в себя десятки элементарных частиц. А сегодня уже оказалось, что этих самых элементарных частиц не десятки, а сотни. И никому не известно, что выяснится завтра.

А простейшая историческая истина — скажем, тот факт, что Октавиан Август правил в Риме после Юлия Цезаря, а не до него, — как была, так и осталась несомненной, не подлежащей какому бы то ни было пересмотру.

Из этого, конечно, вовсе не вытекает, что историческая наука выяснила решительно все, что ей полагалось знать, и теперь может спокойно, как говорится, почивать на лаврах.

Уверенность, что науке известно решительно все, как правило, свойственна недоучкам. Что касается настоящих, подлинных ученых, то они всегда знают, что не ясного, не известного, не изученного, не открытого на их долю еще хватит. Вследствие этого нехитрого противоречия между профессорами и студентами иногда происходят весьма забавные сцены. Вроде, например, вот этой:

— О «Священном союзе» слыхали? — спрашивает профессор незадачливого студента. — Расскажите-ка мне, что это была за штука — «Священный союз»?

— Священный союз — это был союз... Простите, профессор, можно другой вопрос? Знал, да забыл.

— Ага. Знали, да забыли. Ну, если про это забыли, расскажите про другой союз. Про восточную войну пятьдесят третьего — пятьдесят шестого годов.

— Восточная война... была объявлена в пятьдесят третьем и закончилась в пятьдесят шестом... Простите, профессор, можно другой вопрос? Знал, да забыл.

— Ну? И это забыли? Что ж так? Память плохая или что? Значит, еще один вопрос? Извольте... Кто были варяги-русь, покорившие сперва Новгород, а потом и Киев? Шведы или, может быть, финны? Что это была за публика и откуда они к нам пожаловали?

— Простите, профессор, — раздается после недолгой паузы унылый голос студента. — Знал, да забыл.

— Вот что вы это забыли, — неодобрительно говорит тогда лукавый профессор, — с вашей стороны просто непростительно, дорогой мой. «Знал, да забыл»! Вся русская историческая наука, начиная с Ломоносова и кончая вашим покорным слугой, лишь весьма относительные предположения насчет этого строит, а вы знали, да забыли! Непростительно, невозможно! Да вы хоть бы вкратце записали! Знать такую вещь — и забыть!..

Как явствует из этого юмористического диалога (он взят мною из романа В. Каверина «Исполнение желаний»), кое-какие «белые пятна» на картах историков еще оставались. Но это были все-таки мелочи — островки, ручейки, пригорки. Что же касается материков, океанов, морей, главнейших горных цепей и вершин, то они все давно уже были открыты, описаны, изучены, названы и нанесены на карту.

Но задумывались ли вы когда-нибудь над тем, откуда взялись наши знания о существовании различных древних городов, стран, народов? Откуда, например, мы знаем о существовании Древнего Вавилона? Или Древнего Египта? Или Древнего Рима?

Возьмем самый простой случай, казалось бы, не таящий в себе решительно никаких загадок: Рим. Он ведь не зря зовется Вечным городом. В отличие от многих других древних городов, которые всесильное время беспощадно стерло с лица земли, Рим и по сей день стоит на том же месте, где стоял тысячелетия назад. И в этом самом сегодняшнем, современном Риме легко можно отыскать развалины Колизея и многие другие, столь же весомые и зримые, следы той, древней цивилизации.

Да, развалины Колизея стоят на месте. И самый факт их древности ни у кого не вызывает сомнений. Ясно, что здание, от которого остались эти развалины, было построено очень давно. Но как давно? Три тысячи лет тому назад? А может, две тысячи? Или, скажем, тысячу семьсот?

Вот если бы на развалинах Колизея была обнаружена какая-нибудь древняя надпись. Мол, построен в таком-то году. Или хотя бы: в таком-то веке. Впрочем, даже если бы такая надпись и была найдена, она тоже не внесла бы в наши сомнения полной ясности. Ведь в ту пору, когда строился Колизей, было совсем другое летосчисление, и перед историками встала бы другая, не менее сложная задача: понять, как соотносится древнее летосчисление с нашим, нынешним.

Как же все-таки выяснить, когда именно было построено древнее здание? Когда именно жил воин, череп которого нашли археологи при раскопках? Когда был сделан глиняный (или медный, или бронзовый)