Послышался скрип шагов по гравию. Абалио напряг зрение, всматриваясь в темноту. По садовой дорожке к ним приближался Бриггс. Взбежал по лестнице. От быстрой ходьбы он задыхался.

— Что-нибудь случилось? — недовольно спросил доктор.

Глазки Бриггса бегали.

— Беда, — проговорил он. — Сколько времени езжу, а такого не припомню. По дороге этот дуралей Лайн распахнул дверь машины и выскочил. На бешеной скорости. Мы, конечно, притормозили, но успели пронестись лет на пять вперед... То есть назад... В прошлое... Возвращаться и искать его просто не имело смысла...

Абалио быстро перевел взгляд на доктора. Тот нахмурился, уголки губ зло опустились.

— А Гирч знает?

— Он и послал меня к вам.

— Идите, — распорядился врач. — Вы понесете за это наказание.

Бриггс, вытирая шею носовым платком, застучал каблуками по деревянным ступенькам лестницы.

— Жуткая новость, — проговорил Абалио.

Доктор так стиснул переплетенные пальцы, что затрещали косточки. Явственней проступили желваки на желтоватом лице.

— А может быть, все же рискнуть и попытаться добраться до лагеря? По реке это недалеко...

— Я не побегу, — мотнул головой Абалио. — Гибель Лайна — скверное предзнаменование.

— Она перечеркнула наши планы. Именно поэтому вы должны использовать единственный шанс, который остается...

«Выпустить пар», — ясно всплыло в памяти Абалио, и он повторил:

— Нет-нет, я не стану испытывать судьбу. И думать об этом не хочу. Ужасный вечер. Еще вчера мы сидели здесь с Лайном... Не могу себе представить... Извините, я пойду. — Абалио поднялся, спустился в садик и зашагал к гостинице. От него не укрылось, что доктор настороженно смотрит ему вслед.

Ночь стояла ясная: полная луна, звезды, бездонный бархат неба. Оглянувшись по сторонам, Абалио свернул с дорожки, притаился за кустами роз.

Он ждал, ждал терпеливо. Заскрипел гравий. От гостиницы к флигелю доктора бежал Гирч. Со стороны гостиницы слышался шум голосов, металлический лязг.

Сердце Абалио глухо колотилось. Он метнулся назад, к флигелю.

Доктор и Гирч разговаривали на крыше. До Абалио донеслось:

— Ищите, ищите его. И проверьте, на месте ли негритенок.

Повелительным движением руки врач отослал управляющего.

Гирч засеменил к гостинице.

В два прыжка Абалио взлетел на веранду. Увидев его, доктор начал медленно подниматься на больных негнущихся ногах. И вдруг рванулся вперед, повалил Абалио, они покатились по полу...

Совсем рядом раздались крики людей... Абалио вырвался, перемахнул через верандные перильца и устремился по дорожке в кромешную темноту.

Он бежал, задыхаясь. Продирался через заросли, не чувствуя боли в расцарапанных колючками руках, не ощущая ожогов от хлеставших по лицу веток. Главное было — достичь цели, успеть, пока его не настигли...

Едва ступив на поляну, он позвал:

— Чари! Чари!

Никто не откликнулся, хотя выдолбленное бревно оказалось на берегу, а не в тайнике. И весла тоже были приготовлены, лежали рядом. Он схватил их, и тут несколько пар крепких рук вцепились в него, опрокинули на землю. Он услышал срывающийся голос Гирча:

— На подземный этаж его. К Лайну. Недели на две. Пусть успокоится.

Из темноты с электрическим фонариком в руке вынырнул Бриггс.

— Негритенка с ним нет? — гаркнул он.

— Мальчик уже далеко, — сквозь зубы, превозмогая боль, которую причиняли ему охранники, выдавил Абалио.

Его втолкнули в джип, машина тронулась. Он успел заметить: лодку они оставили на месте. Никому не пришло в голову столкнуть ее в реку. И засады возле нее не было заметно. А вот хитрый Чари, должно быть, прятался где-то поблизости. Все предусмотрел, все видел, все понял. Обманул преследователей и затаился.

Абалио хотел верить, что затаился.

Это была его последняя и единственная надежда.

— Женщина должна быть сильной, но без жестокости, — сказал профессор Куртье. — Она должна быть умной, но не сухой, отважной и в то же время не утратившей женского обаяния — словом, настоящая женщина должна работать, думать, бороться и шагать по трудным дорогам наравне с лучшими из мужчин. — Профессор насмешливо посмотрел на меня: — Вы со мной не согласны, Виктор? Впрочем, это не мои мысли: я позаимствовал их у Ирвинга Стоуна, который, в свою очередь, утверждал, что именно такой представлял себе женщину двадцатого века Джек Лондон. Я не понимаю, почему женщины всего мира не поставили до сих пор памятника Джеку Лондону — чище, возвышеннее о них мало кто писал. После чтения его произведений так и хочется отправиться на поиск настоящей, «той единственной» женщины, забыть, что существуют мелкие любовные интрижки, о которых потом противно вспоминать. Джек Лондон сумел пронести через всю жизнь удивительное, возвышенное отношение к женщине. А знаете, что он не любил в женщинах? Стоун писал, что автор «Маленькой хозяйки большого дома» терпеть не мог женского кокетства, сентиментальности, отсутствия логики, слабости, страхов, невежества, лицемерия, цепкой мягкости прильнувшего к жертве растения-паразита. Джек Лондон полагал, что эти отрицательные качества женской души должны исчезнуть вместе с девятнадцатым веком, а в новом столетии появится другой тип лучшей половины человечества, близкий к идеалу, который он прославлял в своих книгах. Бедняга! Недавно я прочитал наимоднейший труд, изданный в ФРГ под названием «Дрессированный мужчина»...

Профессор устроился поудобнее в кресле, задумался, помолчал немного и продолжал:

— Автор «Дрессированного мужчины», как известно, — женщина. О своих человеческих сестрах она пишет удивительно зло: современные дамы дрессируют-де мужчин, приручают их, а затем становятся паразитами-эксплуататоршами, посылающими мужей во враждебный им мир зарабатывать деньги... Книжка, в общем-то, противная. Увидев на обложке портрет автора, я подумал: некрасивая умная женщина мстит своим более удачливым соперницам... Но есть там одна идея, которая, пожалуй, и не лишена здравого смысла: эмансипация, если она ограничивает в женщине желание иметь хорошую семью, может погубить цивилизацию...

— А вы сами, профессор? — решился я. — Вы причисляете себя к сторонникам Джека Лондона в вопросе о женщинах или разделяете взгляды автора «Дрессированного мужчины»?

— Я слишком долго изучал биологию, Виктор, — тонко улыбнулся Куртье, — чтобы рассматривать женщину с позиций примитивного метафизика: черное — белое. Я за диалектический подход, как говорят