место, кончилось тем, что она попала на галерку, на одну из тех скамеек, сидя на которых невозможно расслабиться. Объяснение подобному дискомфорту следовало искать в истории здания: когда-то Квинз-Холл был церковью, а шотландская церковь никогда не приветствовала чрезмерные удобства, дабы паства не дремала во время проповедей. Джейми играл сегодня в оркестре, как бывало порой, и он очень хотел, чтобы Изабелла послушала эту программу.

— Это весьма авантюрная смесь, — объяснял он. — В первом отделении «Реквием» Форе, а во второй — новые вещи. Питер Максвелл Дэвис, Стивен Дизли и Макс Рихтер. Скажу без преувеличения: будет интересно.

Джейми дал Изабелле записи «Синих тетрадей» Макса Рихтера, и время от времени она их слушала, поглощенная этой захватывающей, загадочной музыкой. А как-то раз в магазине сыров Мелисс они с подругой, Розалиндой Маршалл, видели самого композитора, жившего в Эдинбурге. Он зашел купить кусок сыра, и Изабелла, узнав его по портрету на конверте пластинки «Синие тетради», обратилась к нему: «Вы меня не знаете, но «Синие тетради»…» Она не была уверена, что композитор услышал ее — скорее всего нет, так как в эту минуту как раз заговорила продавщица, перечисляя достоинства сыра, а потом в магазин зашел кто-то еще, и было уже поздно.

— Я поговорю с ним как-нибудь в другой раз, — сказала Изабелла Розалинде.

— Да, быть может, — согласилась Розалинда. — Однажды я чуть не поговорила с премьер-министром. Он посетил Портретную галерею, и я что-то ему сказала про одну из картин, но его кто-то отвлек, так что не знаю, услышал ли он меня.

Изабелла улыбнулась:

— Вероятно, нас много таких в Эдинбурге, кто почти что поговорил с известными людьми. — Она остановилась, припоминая слова, когда-то сказанные ей. — Однажды я гостила в Ирландии, где остановилась в доме под названием Гурталуфа-Хаус, вблизи Шеннона. У женщины, управлявшей отелем, была тетушка, которая как-то гуляла по Черному лесу и встретила — события относятся к тридцатым годам — небольшую компанию, направлявшуюся к ней по тропинке. «Доброе утро, мистер Гитлер», — поздоровалась она, а он лишь кивнул и продолжил свой путь.

Розалинда покачала головой:

— Какая странная история. Не знаю, что из нее мы можем принять на веру, но в ней определенно есть что-то странное.

— Если бы ее тетушка была вооружена, она могла бы изменить ход истории к лучшему, — задумчиво произнесла Изабелла.

— Убив Гитлера?

Изабелла заколебалась, но лишь на мгновение:

— Да. Хотя я не уверена, что употребила бы в данном случае слово «убийство». В убийстве есть что- то противоречащее природе человека, не так ли? Это слово несет на себе большую моральную нагрузку.

— Так как же нам это назвать? Казнь? Террористический акт?

— Назовем это просто уничтожением, — решила Изабелла. — Это слово нейтрально. Человек, защищаясь от напавшего на него, уничтожает агрессора, что оправдано с точки зрения морали. Мы не говорим, что он убивает лицо, напавшее на него. «Убийство» — это одно из слов с мощным шлейфом ассоциаций из сферы морали.

Розалинда нахмурилась:

— Значит, никто никогда не смог бы сказать, что убил тирана?

Да, если только его не убили, руководствуясь неправедными целями, — ответила Изабелла. — Возьмем, к примеру, Сталина или председателя Мао. Мао убил тысячи своих политических противников и упивался их страданиями. Западные интеллектуалы видели в нем поэта и каллиграфа. Допустим, соперник, еще более страшный монстр, убил Мао или Сталина, чтобы самому сделаться вождем. Я полагаю, что это можно назвать убийством. Но если бы тирана убил родственник одной из его жертв, тогда я не уверена, что назвала бы это убийством. Возможно, террористическим актом, причем справедливым, если бы это спасло другие жизни.

Их внимание обратилось к покупкам. Розалинда рассматривала очень маленький кусок сыра.

— Интересно, — сказала она, — не изготовлен ли этот сыр одной женщиной, с которой я познакомилась в Оркни. У нее всего одна корова, и она не может производить много сыров.

Теперь, вспомнив тот разговор о Сталине и ему подобных, Изабелла подумала: «Да, люди должны помнить о преступлениях всех тиранов. Проблема в том, что люди избирательны в оценке морального и физического насилия или просто не всегда в курсе происходящего».

Она вздохнула. Моральная беспристрастность — редкое качество, но это уже другой вопрос, и он часто не давал Изабелле покоя. Моральная беспристрастность предполагает, что нужно одинаково обращаться и с друзьями, и с незнакомцами. Допустим, вы стоите перед горящим зданием. В двух соседних окнах появляются два человека, и они просят о помощи. Один из них твой друг, другой — незнакомец. У вас хватит времени, чтобы забраться по приставной лестнице и спасти лишь одного. Некоторые скажут, что оба имеют равные права на вас и что вам следует подбросить монетку, чтобы решить, кого спасать. Но кто из нас так поступит? — спросила себя Изабелла.

Однако вернемся к убийству, решила Изабелла, которое она начала обсуждать со своей подругой. Она мысленным взором увидела страницу с оглавлением специального выпуска «Прикладной этики», которое она назовет «Хорошее убийство». Она попросит профессора Джона Харриса написать статью для этого номера, потому что у него очень живой слог. К тому же он однажды назвал главу в одной из своих книг «Убийство как проявление заботы». Эта глава была вовсе не такой вызывающей, как ее название. Джон был добрым человеком и очень тонким философом и рассуждал об убийстве из милосердия, которое совершают именно потому, что не хотят, чтобы другой страдал. Признать это означало не столько простить, сколько разобраться, почему люди это делают. Изабелла любила Джона, которого очень хорошо знала, и в прошлом не раз с удовольствием вступала с ним в дебаты. Если бы это он показался в окне горящего здания, она была бы весьма склонна спасти именно его. Но сделал ли бы сторонник моральной беспристрастности — гипотетический сторонник, а не Джон — то же самое и спас бы ее? Несомненно, он бы выбрал наугад, возможно, подбросил бы монетку, а это означало бы, что он мог бы спасти незнакомца. Но он, конечно, извинялся бы и кричал снизу: «Изабелла, я был бы счастлив спасти тебя, а не незнакомца, но вы оба в беде, и я не должен предпочесть тебя просто потому, что мы знакомы. Мне очень жаль».

Во время первого отделения концерта, когда хор пел «Реквием» Форе, мысли Изабеллы блуждали. Джейми должен был играть только после антракта, и она представляла его в большом артистическом фойе за сценой. Он часто читал перед выступлением, чтобы отвлечься, — читал что-нибудь не связанное с музыкой. Она воображала, как он сидит там с книгой, купленной в маленьком книжном магазине на углу Бакклех-Плейс, — мемуары охотника на тигров. Она бросила на него косой взгляд, когда он достал эту книгу, но он объяснил: «Все они — людоеды. Он охотился только на этих тигров. Он странствовал по деревням на севере Индии в двадцатые — тридцатые годы и стрелял в тигров-людоедов, терроризировавших деревенских жителей». Но Изабеллу все равно удивляло, что Джейми читает такую книгу. Ни одна женщина не стала бы читать такое. И тут ей в голову пришла мысль: «Он же не женщина».

Когда Николас Вуд, которого Изабелла немного знала, начал исполнять «Pie Jesu», Изабелла снова обратилась мыслями к музыке. «Dona eis requiem» — «дай им покой». Это не была законченная музыка, с тщательно разработанной мелодией, а скорее колыбельная, а именно это, подумала она, и есть реквием. Если кого-то забирают на небо, то именно музыка Форе должна бы его сопровождать. И снова ей вспомнилась смерть Мак-Иннеса, смерть от воды. Если это было самоубийство, то приветствовал ли он эту смерть, отказавшись от естественной борьбы тела за жизнь, жаждал ли того, что ждало его впереди? «Дай им покой, вечный покой». Это такие добрые слова, несмотря на их окончательность, и музыка, сопровождающая их, как в этом реквиеме, должна быть кроткой.

Добрались до «In paradisum». Вопросы и ответы органа создавали гобелен из звуков, оказывавших почти гипнотическое воздействие, осторожно сплетаясь вокруг слов. Но Изабеллу занимали именно слова: «Да приведут тебя ангелы в рай, / Да примут тебя мученики, / И да проводят они тебя в священный город Иерусалим». Тут не было утешения по поводу смерти; но даже если кто-то не верил в рай или в ангелов, то эта музыка могла на несколько возвышенных мгновений подтолкнуть его к вере.