хотим что-нибудь сделать. Но нельзя вмешиваться в такие вещи, не имея за душой ничего, кроме обостренного чувства справедливости. Нам не удастся навести порядок во всем мире за несколько дней.

– Да? Ну что же, начнем с вскрытия гнойника.

– А что насчет Нестора? А Карлайл? Я думал, что мы собираемся взяться за них.

– Для этого еще будет достаточно времени. То, с чем я столкнулся сегодня, важно. Это, черт возьми, самое важное! Послушай. Ты помнишь ку-клукс-клан, да?

– Еще как. Слишком хорошо. Садись. Сними шляпу.

– Хорошо, – продолжал Долан, сел, но тут же поднялся, оставаясь в шляпе, – я не знаю, это ку-клукс- клан или нет. Эти парни одеты то в белое, то в черное и называют себя Крестоносцами. Во всяком случае, они были вдохновлены кланом. Бог знает сколько их набралось, может тысячи. Все очень секретно и очень таинственно… и ни одного слова о них в газетах. Хватают людей по ночам, вывозят на пустыри и секут… Мажут дегтем и вываливают в перьях, прямо по прописям клана. И после всего этого дерьма – заставляют людей целовать флаг. Боже правый, они заставили даже бедного Багриолу целовать флаг, после того как высекли, а он отмечен военной наградой, и он лучший американец, чем любой из этих сукиных сынов. А бедняга Троубридж, лежащий в кровати… Ему я не могу помочь, и это заводит меня. Просто кровь закипает!

– Хорошо, – произнес Бишоп, когда Долан замолчал, – я терпеливо слушал тебя, а теперь ты послушай меня. Я скажу кое-что, что давно намеревался сказать. Замечательно, что ты с такой энергией беспокоишься об этом. Больше того, я думаю примерно так же. И Майра тоже. Но то, что происходит в Колтоне, происходит в любом городе Соединенных Штатов. Незаконные доходы и коррупция, фанатизм, фальшивый патриотизм – все это происходит везде. Колтон лишь символ того гнилого бардака, в котором погрязла вся страна. Предположим, ты положишь конец этому делу клана или Крестоносцев, кто бы они ни были. Предположим, ты положишь конец этому в Колтоне.

– Я собираюсь положить этому конец. Все верно.

– Подожди минуточку, дай мне сказать. Предположим, ты нанесешь сокрушительный удар по этому в Колтоне. А как насчет остальной страны? Тебе не удастся никакое доброе дело, пока ты не доберешься до самой сути явления. Ты можешь положить этому конец здесь, да, – и через месяц нечто подобное снова неожиданно возникнет. Ты понимаешь, к чему я клоню?

– Откровенно говоря, нет. У меня нет ни малейшей идеи насчет того, к чему ты ведешь.

– Я объясню это по-другому. Ты когда-нибудь слышал о человеке по имени Маркс?

– Конечно, я слышал о Марксе, Энгельсе и Ленине. Ну и что?

– Знаешь что-нибудь о них?

– Не очень много. И что, черт возьми, с этим надо делать?

Бишоп обратился к Майре.

– Непостижимо, да? – спросил он. – Ты можешь в это поверить?

– С трудом.

– Ради бога, в чем дело? – сказал раздраженно Долан.

– Надо их изучить. Они предлагают тот же способ действия, что и ты. Только они опередили тебя на много лет.

– Я все равно не понимаю.

– Не знаю, как тебе еще объяснить, – начал Бишоп. – Нужна дисциплина. Нужна организация. Без этого не добьешься никакого успеха. Без этого ты просто усердный работяга. Ты слышал что-нибудь о коммунизме, не так ли?

– Да, совсем чуть-чуть.

– Ты всегда шутишь насчет того, что я чертов коммунист.

– Я не имел в виду ничего личного, Эд, ты же знаешь. Просто выражение…

– Не извиняйся, – сказал Бишоп. – Я горжусь этим. Но ты прав, это просто выражение. Так, во всяком случае, думает большинство людей. Но ведь ты больше коммунист, чем я.

– С ума сошел! – возмутился Долан. – Я не коммунист.

– Ты коммунист, только не знаешь об этом. Ты ненавидишь то, что делают с городом, так же сильно, как ненавидишь то, что они делают с театром-студией, ты ненавидишь вшивую рекламу на радио, ты ненавидишь проповедников, потому что они скулят и вербуют новообращенных, ты ненавидишь всю систему. И черт возьми, ты говорил мне это сотни раз.

– Послушай, – сказал Долан, снимая шляпу. – Это спор затянется на всю ночь. Может быть, я коммунист. Если это и так, мне об этом ничего не известно. Но я действительно ненавижу все то, о чем ты говорил, и еще очень многое, о чем ты не упомянул, вроде рэкета Дня отца или Дня матери. Но больше всего я ненавижу этих ублюдков, которые надевают балахоны и колпаки, отвозят людей в низину реки и страшно секут, и всячески издеваются, и заставляют целовать флаг. Может быть, я нуждаюсь в дисциплине и организации, и, очень даже может быть, позже я найду кого-нибудь, кто научит меня этому. Но сейчас у меня нет времени останавливаться. Главное для меня сейчас – посадить этих Крестоносцев, и я собираюсь это сделать, даже если дело станет моим последним.

– Тебя это позабавит? – с долей сарказма поинтересовался Бишоп.

– Что ж, в саване нет карманов, – обронил Долан. – Я никогда прежде так не переживал. Несколько вещей раздражали меня, и без особого энтузиазма я хотел разобраться с ними. Тратил свою энергию – в основном, правда, на женщин. В этом нет ничего удивительного; каждый знает, что я не мог устоять перед симпатичными девушками. Но ничего удивительного нет и в том, что я внезапно очнулся. Человек вечером ложится спать дураком, а утром просыпается мудрецом. Не может объяснить, что именно случилось за это время; знает, что это случилось, и все. Так было со мной. Я еще не знаю, что буду делать, у меня нет ни малейшей идеи, с чего начать, но я твердо знаю, что собираюсь сделать это. Я не стану критиковать твой коммунизм, твои правила и принципы. Однако, судя по тому, что ко мне за помощью обращаются люди, будь то Тим Адамсон или Багриола, я понимаю, что я на верном пути. Может, надо бороться с такими вещами по правилам и учебникам и по научным тактикам, но я так не думаю. А теперь больше никаких споров, никаких сомнительных советов… Начиная с этого момента вы двое будете помогать мне делать то, что я хочу сделать, и так, как я хочу это сделать, или мы сегодня же распрощаемся навсегда. Я говорю серьезно, о господи. Прямо с утра завтра мы возьмемся за этих так называемых Крестоносцев, и пока больше никаких других дел. Ну так что вы решили? Со мной вы или нет?

Бишоп посмотрел на Майру, кусающую губу. На ее лице ничего не выражалось.

– Ладно, Майра, – сказал он наконец, – хоть это все и неправильно, но, похоже, мы должны следовать за ним.

– Да, – сухо отозвалась Майра.

– Хорошо, – констатировал Бишоп. – Ты очень ошибаешься, Мик, и даже сам Иисус Христос не смог бы переубедить тебя и за миллион лет. Но мы останемся, потому что любим тебя. Если каким-нибудь чудом мы выпутаемся из этого, может быть, у меня будет время показать, в чем ты не прав.

– Отлично… – сказал Долан. – А теперь не могли бы вы убраться к черту отсюда и дать мне поспать? Моя голова едва держится на плечах.

Бишоп и Майра встали. Бишоп взял шляпу и медленно вышел, не пожелав Долану спокойной ночи. Майра подошла к своему пальто и долго надевала его. Ничего не говоря. Можно было услышать тихое тиканье будильника на ночном столике…

В дверях Майра обернулась и посмотрела на Додана, по-прежнему молча, без улыбки – просто посмотрела. Затем закрыла за собой дверь. Через минуту Долан услышал, как она спускается вслед за Бишопом по лестнице.

Только когда он лег, до Долана дошло, что это единственный случай, с тех пор как они познакомились, когда Майра не изъявила желания остаться у него на ночь. И Долан не знал, что это значит.

На следующее утро он плескался внизу в ванне (ванная наверху была все еще на ремонте: миссис Рэтклифф, хозяйка, по-прежнему отказывалась пойти своим жильцам навстречу), обмывая тело и стараясь не замочить повязку на голове, когда дверь внезапно распахнулась. Долан не обратил на это внимания, думая, что к нему ворвался один из соседей, но вдруг Элберт, который брился склонившись над