отношение он имеет к вашему покойному супругу?..

— Абсолютно никакого. Не имел. В том-то и дело... А вот и Вероника с кофе. Очень кстати, мне незачем больше рассказывать — сами увидите. Будьте любезны, джентльмены, пересядьте в кресла к тому столику.

После кофе обе дамы, предоставив нам лиловую тетрадь, удалились. Бегло просмотрев ее, мы установили следующее:

1. Записи в тетради представляют отдельные, датированные отрывки. Поэтому в дальнейшем будем называть эту тетрадь условно «дневником».

2. Дневник состоит из двух частей: А) записей, сделанных до второй операции; Б) после нее. Эти части мы обозначили, в качестве разделов дневника, литерами «А» и «Б».

3. Разделы, по смыслу их содержания и различию стиля, написаны как бы двумя разными лицами. Однако почерки в обоих разделах, хотя и не вполне идентичны, все же по характеру родственны между собой.

4. Раздел «А» написан аккуратно и чисто. Раздел «Б» испещрен помарками; много вставок и вычеркнутого. Видимо, автор этих заметок писал их второпях и в сильном волнении.

Я поручил Бобу зачитать дневник вслух. Затем, ничего не обсуждая, мы условились с нашими дамами о следующем: после обеда Герберт вернется и сделает фотоснимки страниц тетради, что и было выполнено. Прилагается 1 комплект фотокопии.

Этот раздел представляет интимный разговор автора с самим собой о своих переживаниях и сомнениях. Майкл Джеффрис жалуется на плохое самочувствие и упадок творческого настроения. Немногие литературные заметки в этих записках перемежаются с различными размышлениями и рассуждениями общего порядка.

Таким образом, раздел «А» в целом не имеет отношения к делу. Однако он образует некоторый фон дальнейших событий. Для характеристики этого фона предлагаем вниманию читателя несколько отрывков из раздела «А».

...Сегодня, 5 мая, вот уже неделя, как я снова дома...

...Не «протестная» ли это реакция, как говорят медики, на чужеродную субстанцию? Многие барьеры тканевой несовместимости триумфально преодолены, но по-прежнему деспотически властвует несовместимость психическая, душевная: подавляет отвратительное сознание своего нечеловеческого сердца.

...Доброе и нежное, отзывчивое и благородное человеческое сердце... А у меня теперь просто свинячье. Грустно-символично: писатель не с чутким человечьим, а со свинским сердцем.

Нет, наше сердце — это не только и не просто гидравлический насос, равно пригодный и для механической работы внутри бездушного робота: оно и моральный резонатор, тонко реагирующий на человеческие переживания...

Утро, 6 мая. ...На фотографиях, как на испорченных часах, время останавливается. Стоят передо мной два таких печально-немых свидетеля утерянного прошлого и в упор на меня смотрят. Самоуверенно легкомыслен взор на левой фотографии: в 17 лет человек чувствует себя завоевателем необозримого будущего...

С укоризной смотрю я со второй фотографии, сделанной перед операцией. Здесь взгляд, беспокойно направленный уже в прошлое, как бы говорит: тебе было столько дано, а что ты сделал со своей жизнью?..

Глаза мои затуманиваются, фотографии раздвигаются, 42-летний путь между ними предстает длинным прокурорским счетом... Хочется убрать с глаз долой этих назойливых обвинителей, но боюсь огорчить Мод.

Вечер, 9-е. ...Кажется, найден источник сплина и апатии, в наведении которых я напрасно обвинял свое бедное свиное сердце. Благодаря магическим средствам Брауна оно, по-видимому, не только физиологически прижилось, но и психически «очеловечилось»...

Нет, сердце реабилитировано, не в нем беда, что-то неладное творится с головой: появились какие- то странные приступы и головокружения. Новое заболевание?..

Утро, 14-е. После множества обследований Браун диагносцировал острый церебросклероз и посоветовал снова перебраться в клинику. Не хотелось бы, но приступы усугубляются...

Май, 16-е, под вечер. ...По настоянию Брауна срочно ложусь в клинику. Записи эти придется прервать (надеюсь, временно) и спрятать их (надеюсь, пока) подальше. А затем... Если произойдет чудо, я пущусь еще в большое творческое плавание...

Браун советует уповать на медицину... Она действительно творит чудеса... Меня же терзают сомнения, хотя в виртуозность Брауна глубоко верую и убежден, что в этом я, во всяком случае, не ошибаюсь.

Да, в этом он не ошибся. Трагически для нас обоих.

Да, гениальный Мефисто действительно сотворил чудо. Но не то, которое ожидал Джеффрис. Чудовищное. И продолжить эту тетрадь суждено не ему, а мне.

Я обязан продолжить ее. Обязан предостеречь от моей судьбы тех, кто был бы склонен — сознательно и легкомысленно — дозволить коварному случаю увлечь себя на запрещенный природой иллюзорный путь. Пусть никто не дерзает преступать ее вето. Поддавшихся соблазну не минует возмездие. Природа мстительна и не прощает ошибок.

Эту тетрадь я нашел сегодня ночью в глубине письменного стола. Какие-то заметки. Творческие переживания Джеффриса. Не хотелось читать. Но что-то ультимативно требовало пробежать эти страницы до конца. И тогда меня осенила чудовищная догадка.

Это было страшное открытие — эта лиловая тетрадь. Взглянул сейчас в зеркало: шапка из морской пены, а еще вчера только кое-где мелькала проседь.

Шесть дней назад незнакомая женщина перевезла меня из лечебницы в незнакомый дом. Ее дом. А тремя неделями раньше, открыв глаза, я непонимающе огляделся. Силюсь что-либо сообразить, осмыслить. Ничего не получается. Застилаемые туманом мысли ползут вяло, нехотя, неясными обрывками.

Но трагические события вжигаются в память. Внезапно в воображении вырисовалась озаренная летним солнцем картина катастрофы — последнее осознанное до провала в Ничто.