поголовья этих стран. Это ему было нетрудно: блестящий конный спортсмен, известный охотник до лошадей, он мог разъезжать по Болгарии и Румынии, не вызывая ничьих подозрений. К тому же он обзавелся отличным камуфляжем — любовницей Мариной Ордынцевой, которая — просто на счастье! — обладала таким фактом своей биографии, как пропавший четверть века назад горячо любимый жених.

В качестве разведчика, как, впрочем, и во всем другом, Пальффи Джордж был в тысячу раз талантливее и удачливее Ганса Крафта. Однако педантизм и маниакальная одержимость Крафта перевешивали. Как только однажды во время загородной пирушки Пальффи Джордж проболтался немцу о том, что вот уже полгода он сопровождает Марину Ордынцеву в ее поездках по захолустным городишкам в поисках поручика Леонтови-ча — «и как же это удобно, если бы вы знали!», — как новая расстановка сил определилась в неделю. Пальффи Джордж был переподчинен Гансу Крафту. Теперь одна диверсия должна была маскировать собой другую: по-прежнему Марина Ордынцева выезжала из Софии по очередному будто бы до нее дошедшему слуху — искать объявившегося жениха, по-прежнему Пальффи Джордж сопровождал ее. Но теперь роли переменились: по существу, главная задача выполнялась теперь Мариной Ордынцевой — она изучала очередного двойника, а Пальффи Джордж со своей диверсией предназначался только для маскировки на случай, если русские заинтересуются этими поездками. Белогвардейская дива и венгерский офицер служили банатскому немцу. Дело пошло на лад!

Конспирация новых изысканий Крафта была такова, что Марина Ордынцева — даже она, главная исполнительница замысла! — ничего не знала о том, что она состоит на службе у Гиммлера. Когда Пальффи стал давать ей фотографии лиц, даже отдаленно не похожих на ее несчастного Федю, к его удивлению, Марина легко примирилась с этим. Она понимала, что представляет собой только декорацию для «каких-то там» занятий Джорджа. Она любила его, и этого было достаточно!

Экзальтированная, психически неуравновешенная, она втянулась в эти постоянные поездки и поиски, создававшие иллюзию деятельности, заполнявшие ее пустое и страшное существование. Разбуженная литературными переводами страсть к писательству и женское любопытство заставляли ее с необычайной доскональностью выпытывать все подробности жизни человека, интересовавшего Пальффи, — все его привычки, черточки: его голос, звонкий или хриплый, смех, фальшивый или детский, любовь к пасьянсам или к охоте на зайцев. Она вызнавала все это с одержимостью наркомана, увлеченно и самозабвенно.

Когда были найдены двойники для всех намеченных в фашистское подполье деятелей, Марину решили убрать. Она больше не нужна была для дела и, хотя и не была посвящена в смысл операции, все- таки знала слишком много. Умерла ли она от сапа или от пули Пальффи в Бухаресте, осталось неизвестным.

— Минуточку, тут имеется еще одна неясность, — перебил Шустов. — Кто же сторожил картотеку, пока Крафт орудовал в Софии?

— Молодец, голова работает! В Банате должен был оставаться надежный человек. Скажу больше: он и отвечал по радио на позывные, когда Крафт и Пальффи заканчивали на месте подготовку очередной подмены. Он вызывал из Германии самолет и в указанном пункте сбрасывали оборотня на парашюте…

— Вы говорите так, как будто прожили сами в Банате года три.

— Нет, просто мы захватили этого человека. Это был владелец магазина электроприборов. Он скрывался в сторожке католического кладбища. А на радиопередачах сидела у него якобы глухонемая служанка.

Два вола, впряженные в повозку, преградили дорогу. Венгерский крестьянин понукал волов. Он снял шляпу, когда советский офицер вылез из машины.

— Здравствуйте, товарищ полковник. — сказал он, ломая слова в немыслимом произношении.

— По-русски говоришь? — удивился Ватагин.

— Был пленным в России в старую войну.

— Тут их много, в плену побывавших. — заметил Славка, вспомнив Иожефа из Сегеды.

— Откуда едешь? — спросил Ватагин.

— Из города. Я за купоросом ездил, для виноградников. Губернатор достал четыре вагона купороса.

— Уже успел повидаться с губернатором?

— А что он за шишка такая? — простодушно сказал крестьянин и, подумав, добавил, чтобы было понятнее: — С ним можно запросто: он коммунист. Я поймал его на лестнице в ратуше.

Ватагин прищурился и — специально для Славки — спросил:

— А не прогнал ли тебя коммунист? Дескать, он здесь — «не фиги воробьям давать»?

— Я бы ему показал фиги!.. — пригрозил крестьянин, проводя волов мимо машины.

— Все ясно… Поедем, Слава, — сказал Ватагин.

— Где он сейчас, майор Котелков? — сквозь зубы процедил Славка, когда отъехали от повозки.

— С такими, как Котелков, не так-то просто справиться. Кажется, легче с прямыми врагами родины. Этот накрутит, накуролесит, начудит, а свой! Мы же за него будем в ответе. Могут такие нам вред причинить, ох, еще кашу заварят!

Какое-то время ехали молча. Пролился весенний дождь.

— Безумие все это!.. — помолчав, вернулся к прежней теме Шустов. — В госпитале я на досуге все думал. Безумие — вся их затея! И этот Крафт — безумец. Дома рассказать — не поверят.

— Ты прав: не поверят. Ну, скажи, а можно ли поверить, что не безумие все, что делают господа мира, чтобы преградить народам путь к свободе, к счастью? Разве не фантастически глупо все, что они придумывают: то опираются на Чан Кай-ши в Китае, то на кулаков Надь Ференца в Венгрии… Позавчера народная полиция выловила подпольную хортистскую группу «Мы придем!». Листовки на воротах, подметные письма, угрозы, пулеметная стрельба с колокольни. Но ведь они не вернутся, Славка! Как бы ни бесновался Пальффи за океаном — не придут! И не потому, что мы такие напористые и распорядительные, как думает майор Котелков… А потому что вот, гляди…

Славка снял ногу с акселератора — машина сбавила ход.

Земля была еще пестрая: кое-где снег, кое-где прогалинки. Но на холме глинистая пашня была уже согрета солнцем. Там шел сеятель.

— Вот он, главный двигатель истории! — вспомнил Славка и рассмеялся.

— Да, главный двигатель истории… — отозвался полковник.

Графский батрак, вчера вбивший свои колышки в землю, ничего такого возвышенного не думал о себе — он просто бросал семена в борозды. Он и не размышлял о том, что являла собой его фигура на этом поле вчерашнего боя, на венгерской пашне, сотни лет не принадлежавшей ни ему, ни отцу, ни дедам и прадедам, пахавшим и боронившим ее для счастья и богатства семьи тунеядцев.

Он шел, заметный издали, один на взгорбленном поле. Вот поднял из борозды камень и отшвырнул его на межу…

И снова шагал, напирая на правую ногу.

И правой рукой расчетливо метал — горсть за

горстью -

семена в тучную пашню.

После дождя дорога стала хуже. Полковник Ватагин еще раз взглянул на сеятеля, тронул Славку за плечо: поднажми…