— Товарищ Иожеф, где нам сыскать Этвёша Дюлу? — спросил Шустов, пожимая руку коммуниста.

— Он у себя дома. С ним утром случилось несчастье.

— Он контужен?! — воскликнул Славка. Ответа долго не было.

— Откуда вы знаете? — тихо спросил венгерский коммунист.

— Вам известно, где это с ним случилось? — нетерпеливо домогался младший лейтенант и почти тащил за собой Иожефа к мотоциклу.

— Это в ивовой роше на Тиссе.

— Покажите мне место…

Втроем они оседлали мотоцикл и осторожно съехали в лесной овраг. Несколько шагов оставалось до реки. Тут надо было уже держаться настороже: противник простреливал овраг с правого берега. Мотоцикл резко отвернул в сторону. Шустов поставил его в тень старых ив.

Тощий Иожеф спрыгнул и показал на глубокую воронку в пыли проселочной дороги.

— Вот тут, должно быть, он шел. За рыбой погнал его немецкий офицер.

— За рыбой? — удивился Шустов.

— Да, приказал. Разве ж не пойдешь? Убьют…

Они стояли на мирной лужайке в безмятежной ивовой роще. Трудно было представить, что если взбежишь на бугорок, покажешь голову, и — кончено — простишься с жизнью. А здесь, в приземистых ивах, как будто уснуло время. Толстый голубь слетел в ворох листьев, прошелся вперевалочку неведомо зачем.

— Что ж, действуйте, товарищ сержант, — приказал Шустов и сел на камень.

— Вы оставайтесь на месте, — сказал минер.

Он неторопливо отвязал от машины свой инструмент и молча двинулся вдоль проселка. Куда девалась вся его словоохотливость.

— Ишь, куроеды, и здесь пакостят, — только и сказал он, растоптав недокуренную цигарку.

На лесной прогалинке установилась мертвая тишина. Сержант работал. Он нагибался, ощупывал каждую травинку, снова шел два-три шага вперед, пробовал щупом. Так он прошел всю лужайку до самых дальних ив и тогда повернул в кусты.

Недоумевающий Иожеф присел рядом с русским офицером на травке и рассказывал все известные ему обстоятельства дела. Вчера соседи его позвали со двора: со старым Этвёшем случилась беда — подорвался на мине у Тиссы. Он зашел к бедняге и подивился: тот медленно обходил двор, оглядывая свои недоделанные мышеловки, разобранные будильники, ржавые кофейные мельницы. Насмерть перепуганный человек с изменившимся лицом как будто заново знакомился со своим двором и домом, где прожил столько лет. Увидел его — почему-то испугался, пошел в сторону, в сад… Как это могло случиться? Он хотел попросить Мельцера Яноша побыть ночью с контуженым — старые друзья! Выяснилось, что немцы, уходя, увели с собой Мельцера Яноша. Зачем, спрашивается? Что мог им сделать худого отставной полицейский?… Здесь, в ивовой роще, всеведущие мальчишки показали Иожефу ямку на дороге.

— Не томи, сержант, что скажешь? — спросил Шустов.

Сержант медленно подходил к машине Инструмент он нес теперь на плече, как косарь свою косу. Сапогами шаркал по траве, как всякий пожилой человек с немного кривыми, натруженными ногами.

— Да вы-то сами поосторожнее! — крикнул Иожеф.

— От смерти не сховаешься, дорогой товарищ, — задумчиво ответил Демьян Лукич.

Он положил инструмент в машину, стал неторопливо сворачивать цигарку. Славка поднес ему горящую спичку:

— Ну, говори, друг…

— Так он же не на мину наступил. — Сержант покачал головой.

— Вот тебе и заключение… Что ж, на коровью лепешку, что ли?

— Нет, не на мину. Тут его гранатой пригладили.

— Что ты, сержант! — смутился Иожеф.

— Можно даже уточнить, откуда ее и бросили, — сказал минер и показал на кусты, где он только что рыскал, оглядывая каждую веточку.

— Что ж, ручной гранатой? — переспросил Славка.

— Нет, ручной что… только глаза запорошить. Тут, считай, противотанковая… Я. и по воронке сужу и по дистанции… — Он помедлил, затянулся дымком и вынес свое решающее суждение: — Должно было его на куски расшвырять. — Он обернулся к венгру и коротко спросил: — А цел, говоришь?

— Цел. Только что контужен. Слуха лишился.

— А уха не лишился? — с некоторой подковыркой спросил минер.

— Уши целые, — улыбнулся Иожеф.

— Эва что… — сказал сержант и разжал кулак.

На его ладони лежало измазанное землей и кровью человеческое ухо.

— Ухо-то вот, — произнес Демьян Лукич. — А ты говоришь, уши целые. Что же, у него три уха, было?

— …Третье ухо нашли?… — с интересом переспросил по телефону полковник Ватагин, вызванный на фронтовой узел связи. (Разыскав штаб танковой бригады, младший лейтенант Шустов сумел через пять промежуточных узлов связи вызвать Ватагина, чтобы информировать его о находке минера и получить указания.)

— Что ж, враг слушает, ему нужны уши, — помедлив, позволил себе шутку полковник Ватагин и уже другим тоном отдал приказ: — Захватите вражеского резидента, подменившего убитого Этвёша Дюлу!.. Действуйте, дальше разберемся, товарищ Шустов. Кто там у вас в Сегеде народная власть? Пекарь Иожеф? Ну, вот и хорошо, с ним и действуйте — с пекарем Иожефом.

Уже четвертый час стояла на посту Даша Лучинина. Вчера она прибыла сюда с подружкой. Румынский катер пробуксировал баржу. Русские плотники к вечеру сколотили дошатые сходни. Девушки построили себе камышовый шалаш под дамбой. А кормили их пока что сербские крестьяне да проезжающие солдаты.

Несколько дней перебрасывалась через Тиссу моторизованная армия. Видно, командование не дожидалось конца белградского сражения, чтобы идти на Будапешт. У пристаней было людно и шумно. Дважды налетали «юнкерсы». Регулировщицы расставляли машины у переправы так, чтобы не мешать быстрой разгрузке барж.

— Давай! — слышался голос Лучининой, когда машины сходили на берег и выезжали с песчаной выемки на дамбу.

Как все фронтовики, Даша любила это словечко: «Давай!» Крикнешь, подсобишь людям словом и будто метлой сгонишь с пути «пробку». Порядочек. Даша увлекалась, кричала громче всех в минуту затора, пока водители гудели клаксонами и ругались.

Иногда регулировщица вскакивала на подножку машины на ходу, чтобы не задерживать, рапортовала в открытое окно:

— Контрольно-поверочный пост, ВАД-22! Предъявите ваши документы.

И оттого, что она была такая хриплоголосистая, и оттого, что опасная переправа была уже позади, все отвечали ей шутками, иные приглашали ехать с собой, на передовые.

— Сидай, сидай, курносая, поедем!

Даша так давно слушала на перекрестках и чужое горе, и чужую радость, что хорошо понимала людей.

Иногда ее охватывала такая жалость к людям — всех было жалко за что-нибудь. Она ругалась с водителями и жалела их. Иной вывернется перед тобой откуда-то, только и можно успеть выругаться.

— Вот ведь сошьет же господь людей! — кричала она.