— Вы все смеетесь, товарищ полковник, а между тем вот они — пять подков.

И в самом деле, пять рельефных серебряных подковок — четыре по углам и одна в центре — украшали заднюю крышку старого плюшевого альбома.

Ватагин, видимо, опешил на мгновение. Потом, отложив альбом в сторону, весело заметил:

— Ну, знаешь. Слава, нет такого альбома, который не был бы разукрашен подобной инкрустацией. Это же старинная русская примета: найти подкову — счастье найти…

— Вот мне и посчастливилось — я нашел, — самодовольно заметил младший лейтенант.

— Целых пять, — полковник махнул рукой и встал, заканчивая разговор. — Гитлер еще под стол пешком ходил, когда в Ярославле уже изготовили этот альбом со всеми его украшениями… Подгоняешь. Все подгоняешь. Става. Разве ж для заражения лошадей нужны такие сложности: шифрованные радиопереговоры? Ты правильно догадался, что надо разрабатывать Ганса Крафта. Давай-ка пошлем в двадцать шестую армию запрос насчет этого банатского немца — наши войска позавчера вступили в его родной город. Иди отдыхать, поздно. Мне тоже нужно. Завтра поедем с тобой.

— Куда, Иван Кириллович?

— На кудыкину гору.

— Иван Кириллович!

— Ну, что еще?

— Вы же сами отлично знаете. Когда же переведете на оперативную?

Ватагин рассмеялся.

— Маловато данных, товарищ лейтенант. Что я напишу генералу? Что ты человек дисциплинированный? Совесть не позволит. Что у тебя при горячем сердце холодная голова? Видит бог, Слава…

— А что ж, капитан Цаголов не горячая голова?

— Ну, сравнил тоже! Ты помнишь, как он под Никополем захватил майора Ханеке со всеми шифрами армейской группировки?

— Как же не помнить, когда он мне еще брелок со свастикой подарил! Так вы же ему дали тогда отличиться? А я купаюсь в отражении чужой славы. Третий день пишу представления о наградах! Человек я или кто?

— С отличным почерком… Иди спать.

— Товарищ полковник! Иван Кириллович! — Славка готов был унизиться до степени полной адъютантской фамильярности. — Дайте хоть один из объектов проверить.

— Каких это?

— Из альбома Ордынцевой. Я вам скажу одно свое соображение: там есть снимок Леонтовича, сделанный в Казанлыке, в горнотуристском костюме. А Казанлык как раз под Шипкинским перевалом. Если все эти Маришины женихи — организаторы сапной диверсии, то лучше всего искать именно там.

— Почему?

— Да потому, что горный перевал является самым удобным местом: там неизбежно скопление лошадей. Там могут быть запасы фуража, общий водопой, там отдыхают на перевале… Ну, пошлите хоть для очистки совести. Я в один день смотаюсь. Одна нога здесь — другая там. Хоть на козлике…

«Козлом» назывался на языке младшего лейтенанта Шустова, еще со времен службы в танковом корпусе, мотоцикл трофейной марки «Цундап», которым Славка владел в совершенстве.

— Иди спать.

Уже без гимнастерки, полковник, положив руку на плечо адъютанта, по-отцовски вывел его за дверь, погасил свет.

Поездка в эмигрантскую богадельню под Шипкой заняла целый день. Славка Шустов был неразговорчив, гнал машину, не притормаживая на виражах.

— О чем думаешь? — поинтересовался полковник.

Славка ответил не сразу. Проехали горбатенький мост, миновали еще одно селение.

— Я думаю, товарищ полковник, как же майор Котелков не понял, кто там был главный.

— Где?

— На полустанке… Посол или тот, как говорят, «оставшийся неизвестным»? Убийца.

— Вот о чем ты…

Ватагин усмехнулся. Больше ничего не сказал. И Славка тоже больше не приставал.

В старинных корпусах, окружавших русский собор святого Николая, сооруженный некогда во славу шипкинских героев, полковника Ватагина взяли в плен сплетники из адмиралов и генералов царской армии. Любая комната общежития имела не только свой особенный запах, но и свои политические теории, общественные программы и даже философские доктрины. Каждый царский слуга за двадцать пять лет досуга в мертвом доме написал оправдательные мемуары. И у каждого в итоге получалось так, что все царские слуги трагически ошибались или совершали гнусные преступления, а он одни думал и поступал истинно верно. Дрязги выживших из ума стариков напоминали чем-то жизнь насекомых. Советского офицера подстерегали, чтобы, отведя в сторону, на глазах у всех остальных наушничать друг на друга. Сестра милосердия первой мировой войны, старуха из дворянской семьи, следовала за Ватагиным по пятам, читая ему наизусть компрометантные выдержки из дневника вице-адмирала. Безногий штабс-капитан, сидя в своей самодвижной коляске, с утра до обеда дожидался советского полковника. Он настаивал на праве конфиденциального разговора. Ватагин честно выслушал сумасброда — что-то в нем возбуждало сочувствие. Он умолял спасти его от козней негодяев, предостерегал о грозившей Ватагину опасности, а под конец стал совать в его полевую сумку свои стихи. Это были трогательные стихи. Зимой сорок первого года, когда советские люди сражались под Москвой, безногий штабс-капитан под Шипкой писал дрожащим, опрокинутым почерком солдатскую песню — звал своих далеких братьев сражаться за родину.

Среди несвязных выкриков он очень точно определил судьбу своего поколения — показал рукой на березу, трепетавшую над их головами зеленой листвой:

— Вот поглядите…

Ватагин поднял голову и увидел на живом веселом дереве сухую золотистую прядь.

Едва ли не с последним Ватагин поговорил с полковником Ордынцевым. Остервенело желчный старик бубнил что-то о беспорядочном послужном списке, о пропавших фамильных ценностях и только по настоятельной просьбе советского полковника заговорил о своей дочери. Старик был трус. Он пришел по вызову, как в большевистский застенок. Он был из тех вызывающих брезгливость людей, за которых нельзя поручиться, как бы они со страха не выдумали чего и зря кого-нибудь не оговорили.

— Психопатка! Я понял это еще — в России, — сквозь зубы цедил каппелевский полковник. — Почему интересуетесь ею? Нашкодила, дрянь?

— Должен огорчить вас. Три недели назад она исчезла из Софии.

— Подлянка!

Старик, видимо, в самом деле не знал об исчезновении дочери, судя по тому, как немедленно развязался его язык. Он не мог ей простить того, что, имея богатейшего покровителя, годами не высылала нищему отцу даже подаяния.

Трудно было следить за его отрывистой речью. Он задыхался от воспоминаний. Он буквально брызгал слюной.

Сидя в своей богадельне, Ордынцев знал все о графе Пальффи и не прощал дочери ничего из того, что знал о нем. Он и сам был когда-то конный спортсмен и сейчас, дергая жилистой шеей, будто заново переживал ту неслыханную обиду, которую нанесла ему дочь, даже не познакомив его со своим возлюбленным. А он все знал: сын Пальффи находился в смертельной вражде со своим отцом, генерал- полковником венгерской армии Пальффи-Куинсбэри Артуром. Отец был коннозаводчик, влюбленный в английскую кровь. И ссора-то у отца с сыном началась с того, что восемнадцатилетний шалопай тайно