десятками к праотцам отправляли.

На деле-то все иначе. Я даже не понял, что к чему. Едва повозка оказалась рядом, из нее выскочили двое молодцов, накинули мне мешок на голову и мигом скрутили. Я и пикнуть не успел. Меня, как куль с пшеницей, закинули в повозку, возница хлестнул мулов, и мы затряслись дальше по дороге, будто ничего не случилось. Все это молча, без единого звука. И очень ловко.

Я, конечно, попробовал покричать да полагаться, когда оправился от удивления. Но меня быстро успокоили — стукнули по голове чем-то твердым, и все. Желание сопротивляться я потерял надолго… Вместе с сознанием.

Когда я пришел в себя, повозка все еще тряслась по дорожным плитам. Сколько времени прошло, я не знал. На голове по-прежнему был надет мешок, так что понять, день сейчас или ночь, было невозможно. Скорее всего, ночь или раннее утро. Я слышал только стук копыт и скрип колес нашей повозки. Значит, на дороге мы одни.

Рядом кто-то заворочался. Потом послышалась отборная брань, и вслед за ней — тяжелый удар, после которого все стихло. Похоже, не один я попал в переплет.

Много раз до этого я слышал жуткие рассказы, как одиноких путников хватают прямо на дороге и бросают в эргастулы.[11] Причем говорили, что охотники за рабами не разбирают, кто перед ними — чужестранец-пилигрим или римский гражданин. Бывало, исчезали и целые семьи переселенцев. Всякие ужасы рассказывали… И то, что новоявленных рабов отправляют исключительно в каменоломни и гладиаторские школы, чтобы они не могли никому проговориться о похитителях. И то, что их сразу увозят из Италии как можно дальше или продают на галеры. Да много чего говорили. Сходились все рассказчики в одном — лучше не попадать в лапы охотникам за рабами.

И вот теперь, похоже, я сам стал жертвой одной из шаек разбойников-работорговцев. Я снова попытался освободиться от веревок, опутавших меня, но получил чувствительный удар в бок.

Голова разламывалась от боли, видно, меня хорошо ударили. От мешка воняло так, будто в нем раньше таскали дохлых кошек. Связанные за спиной руки начали неметь. В общем, положение у меня было довольно жалким. А если прибавить к этому будущее, которое меня ожидало, если не удастся бежать, так и вовсе плохи были мои дела.

Уже потом из случайных обрывков разговоров я узнал, что хозяин сукновальни по имени Филет имеет к моему похищению самое непосредственное отношение. Денег много не бывает. А так он заполучил все мои денарии, которые я выручил от продажи дома, и еще получил плату от работорговцев. Причем я не был первым, кого он отправил за шерстью в Парму. Сколько было таких простаков, я, разумеется, узнать не мог. Но то, что не один и не два, — точно. Это был неплохой приработок к основным доходам от сукновальни.

Но обо всем этом я узнал гораздо позже. А в тот момент, лежа на дне повозки, с вонючим мешком на голове, связанный по рукам и ногам, я пытался убедить себя, что это всего лишь ошибка. Досадная случайность. Которая должна разрешиться в ближайшем будущем. Правда, с каждой милей верить в эту чушь мне становилось все сложнее. Не помню, что я испытывал в те минуты. Страх, ярость, отчаяние, надежду… Наверное, все вместе. Хотя страха, пожалуй, было больше всего. Нет, боялся я не за себя. Больше всего я боялся, что отец останется неотомщенным.

Попади я в рабство, что я смогу сделать? И на свободе-то дело оказалось непростым. А уж махая киркой в какой-нибудь карфагенской шахте… Да что там говорить.

Да, скорее всего, думал я именно об этом. Во всяком случае, мне так кажется теперь. Вернее, мне хочется так думать теперь.

Я бы очень хотел сказать, что сразу начал строить планы побега и ни на секунду не потерял присутствия духа Но это было бы ложью. А лгать сейчас, когда до лодки старика Харона осталось совсем немного, я не могу. Так что скажу честно: тогда, в повозке работорговцев, я не был героем Я был обыкновенным мальчишкой, попавшим в гнусную историю.

Везли нас долго. Дня два или три… Изредка выводили из повозки по нужде, но ни есть, ни пить не давали, мешков с головы тоже не снимали. Только ноги развязали. Но даже если бы мне представилась возможность бежать, у меня попросту не хватило бы сил на это. К концу пути я настолько ослаб, что, когда нас наконец вытащили из повозки и куда-то повели, меня пришлось почти нести, я еле передвигал ноги и все норовил потерять сознание.

Всю дорогу не было слышно никаких разговоров. Только ругань моего собрата по несчастью. Уж он бранился за пятерых, откуда только силы брались.

С ним-то я и оказался в каменном мешке эргастула. Нас спихнули в яму, предварительно развязав руки, и закрыли сверху чем-то тяжелым. Когда шаги похитителей стихли, я отважился снять мешок. На мое счастье, был вечер, солнце почти скрылось. И все равно, после долгих часов в полной темноте, глаза резануло так, что пришлось снова зажмуриться.

— Эге, — раздалось рядом, — ну, здравствуй, сосед! Что, глазам больно? Потихоньку открывай. Не спеши… А то и ослепнуть недолго.

Мало-помалу я смог открыть глаза. Мы сидели в квадратной яме два на два шага. Каменные серые стены, над самыми головами — толстая железная решетка. Самый настоящий каменный мешок. Наконец-то я смог разглядеть своего бранчливого собрата по несчастью. Таких людей мне видеть еще не доводилось. Марк Кривой в свое время казался мне настоящим гигантом. Но по сравнению с этим фракийцем дядя Марк был просто карликом. Мой сосед был не просто велик, он был огромен, даже когда сидел, скорчившись в три погибели. Было удивительно, как он вообще поместился в эту яму.

Грубое иссеченное шрамами лицо, мускулистые руки, покрытые татуировкой, темная борода — все как из рассказов про свирепых варваров, которыми развлекал меня Марк Кривой.

Я даже забыл о превратностях судьбы. Сидел, раскрыв рот, и не мог отвести взгляда от этого исполина.

— Что, приятель, испугался? — прогудел он. — Не бойся. Не обижу… Тебя-то как угораздило сюда попасть? Ты ведь вроде свободный… Или за долги продали?

— Нет, — я помотал головой.

Говорить было трудно. Горло пересохло, а язык распух и стал шершавым, как точильный камень.

— Понятно… Взяли и не спрашивали, так?

Я кивнул.

— Э-эх, не повезло тебе. Ну да ладно, у самого-то тоже, поди, рабы были? Теперь поймешь, каково это.

Он ухмыльнулся, из-за чего и без того отталкивающее лицо стало вовсе безобразным. Я поежился. Еще, чего доброго, свернет мне шею… Умереть в эргастуле от руки раба мне очень не хотелось. На всякий случай я забился в самый Дальний угол ямы.

— Эй вы, дети ослов! — вдруг гаркнул он так, что у меня заложило уши. — Дайте воды! И пожрать чего-нибудь! А то римлянин ваш вот-вот концы отдаст.

Фракиец посмотрел на меня и подмигнул:

— Тебя как зовут-то?

— Гай Валерий.

— А я Скилас. Что, Гай, хочешь есть?

— Больше пить.

— Да уж, за три дня ни капли воды… С мулами и то так не обращаются. Впрочем, на этот раз нам еще повезло. Обычно они любят надевать на пойманных колодки или цепи. Так что, можно сказать, ты счастливчик.

Уж кем-кем, а счастливчиком я себя не чувствовал. Но промолчал. Спорить с этим варваром мне не хотелось.

Фракиец опять разразился бранью. Мне показалось, правда, что ругается он не потому, что так уж разъярен, а просто потому, что ему это по душе. Наверное, лучше всего излагать свои мысли он мог с помощью бранных слов.

Однако такой способ общения с тюремщиками вскоре принес свои плоды. Послышался лязг отпираемого замка, потом решетка приподнялась ровно настолько, чтобы можно было просунуть в щель миску с каким-то вонючим варевом, бутыль с водой и кусок ячменного хлеба, каким обычно кормят скот. После этого решетка снова опустилась.

— Ну вот, — сказал фракиец, разделив еду на две части и протягивая мне мою долю, — от голода теперь ты не умрешь. Хотя не знаю, так ли уж это хорошо.

И сам расхохотался своей мрачной шутке.

Я напился, а потом набросился на еду. Три дня без пищи сделали меня не очень разборчивым. Похлебка из гнилых бобов и черный липкий хлеб показались мне чуть ли не самыми изысканными яствами из всех, что я когда-либо пробовал.

Против моего ожидания, утолив голод, я не впал снова в отчаяние, а почти сразу уснул, свернувшись на грязных холодных камнях.

Когда проснулся, сквозь толстые прутья решетки было видно ночное небо.

— А ты силен спать, приятель, — прогудел в темноте фракиец.

— Ты знаешь, где мы? Я имею в виду, что это за местность? Какой город поблизости?

— А ты послушай.

Я напряг слух, но ничего заслуживающего внимания не услышал. Только какой-то очень далекий глухой рокот, будто била в барабаны целая армия барабанщиков.

— Это море шумит, — пояснил варвар. — Мы недалеко от Остии. Скорее всего, через несколько дней отправят на Сицилию. А там как повезет. Если купят — останешься там. Не купят — поедешь дальше, в Карафаген.

— А ты не поедешь? — спросил я.

Меня почему-то разозлило то, что он говорил исключительно о моем будущем, словно сам не сидел в эргастуле.

— Я вряд ли. И на Сицилии, и в Карфагене я уже был. Так что возвращаться туда не хочу.

— Что же ты собираешься делать?

— А вот это не твое дело, римлянин.

— Ты хочешь сбежать?

— Я же сказал — тебя это не касается. И лучше не приставай ко мне со своими вопросами. Если хочешь добраться до Сицилии живым…

Мы замолчали. Я понял, что расспрашивать его действительно опасно. В этом меня убедили не столько его слова, сколько тон, которым они были произнесены. Что там говорить, вид у этого фракийца был такой, что можно было не сомневаться — он не задумываясь убьет любого, кто ему просто не понравился.

Но и молчать, спокойно ожидая своей участи, я не мог. Было ясно — фракиец задумал бежать. И было так же ясно, что последовать за ним — это мой единственный шанс сохранить свободу и жизнь. Но как? Как заставить его помочь мне? Я для него такой же враг, как и те, кто бросил его в каменную яму. Может быть, не совсем такой же, но разница невелика. Думаю, ни от одного свободного римлянина добра он не видел. Наоборот. Тяжелая работа, унижения, суровые наказания — все, что он знал. Так чего удивляться его отношению ко мне…

Само собой, не все плохо относятся к рабам. Те рабы, которых привел мой отец из своих походов, были скорее членами нашей семьи. Мы вместе ели одну и ту же пищу, вместе выполняли одну и ту же работу. А если отец наказывал кого-то из них за невнимательность или нерасторопность, то точно так же он наказывал за те же проступки и меня.

Конечно, рабство есть рабство, как бы к тебе ни относились. Принадлежать кому-то наравне с упряжью и мотыгой — что может быть более унизительным? Однако такова жизнь. Если ты не смог доблестно сражаться и победить или умереть на поле боя, ты станешь рабом более сильного и храброго. Разве это не справедливо?

Но не объяснять же все это фракийцу. Вряд ли он будет слушать… Скорее всего, просто свернет мне шею и спокойно ляжет спать.

Тогда я поступил так, как впоследствии всегда и поступал, как и полагается поступать римлянину: прямо и открыто, без обиняков я рассказал варвару о своем отце и о своем обещании отомстить. Рассказ получился короткий и не слишком гладкий. Говорил я сбивчиво, горячо, поэтому не очень красиво и убедительно.

Закончив, я понял, что цели своей не достиг. Фракиец равнодушно молчал, перебирая своими ручищами мелкие камешки.

— Почему ты молчишь? — спросил я.

— А что я должен сказать? Рабом я стал, когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас. Через несколько лет сбежал. Меня поймали, высекли и продали в гладиаторы. Я сбежал и из гладиаторской школы. Меня снова поимали и едва не распяли. В последнюю минуту хозяин приказал остановить казнь. Я опять оказался на арене… Через год я снова сбежал и примкнул к шайке таких же беглых рабов. Когда нас схватили, я угодил в каменоломни. Но мне удалось сбежать и оттуда. Теперь я здесь и, скорее всего, опять отправлюсь на рудники.